Андрей Житинкин - Без дураков - 2009-12-22

СЕРГЕЙ КОРЗУН: Всем привет, Сергей Корзун – это я, а мой сегодняшний гость Андрей Житинкин. Андрей, добрый вечер.

АНДРЕЙ ЖИТИНКИН: Добрый вечер.

С. КОРЗУН: "Плэйбой московской сцены", который просил представить его народным артистом России. Это тоже правда. А Вам так важно вот это – народный артист России?

А. ЖИТИНКИН: Нет, абсолютно. Просто, к сожалению, сейчас, когда размывается все, я даже настаиваю, поскольку, например, наших отечественных артистов, вообще, как Вы понимаете, невозможно никак отблагодарить. И я, например, настаиваю в программках, когда у меня Людмила Гурченко сказала, ну, зачем, и так все знают, давайте… Я говорю: нет, мы напечатаем и народная СССР, и лауреат Госпремии СССР. И лауреат Госпремии РСФСР, и лауреат Госпремии России и т.д. Это был знаменитый спектакль "Поле битвы после победы принадлежит мародерам", где они с Александром Анатольевичем Ширвиндтом как бы убегали от советского прошлого. Играли такую пару очень известную, партийную, как бы номенклатурную Михалев и Михалева. И я сказал – тем более мы напечатаем все звания, потому что Вы жизнь прожили в этом времени. И Ваши звания абсолютно заслужены и достойны. Люся сначала очень удивилась, а потом поняла, тем более, что мы этим спектаклем, это пьеса Радзинского, это как бы парафраз "Спортивных сцен", помните, была такая пьеса, попрощались с советской эпохой. И нам действительно казалось, что мы попрощались. Ан, нет. Не попрощались.

С. КОРЗУН: А вот она нас и догнала. Андрей Житинкин в программе "Без дураков" на "Эхе Москвы". Мы уже до эфира тут выяснили, что я к стыду своему ни разу не был на спектаклях Андрея Житинкина.

А. ЖИТИНКИН: Вау.

С. КОРЗУН: Андрей, видимо, к стыду своему, но я могу только предположить, никогда не слышал программу "Без дураков" на радио "Эхо Москвы". Так что в этом, Андрей, мы, наверное, квиты.

А. ЖИТИНКИН: Согласен.

С. КОРЗУН: Вообще, я должен сказать, что я Вас начитался сегодня. Там какие-то вопросы будут у меня глупые. Но я попросил одного умного человека, одну очаровательную барышню, которую зовут Ксения Ларина, которую я знаю миллион лет, все-таки что-то рассказать о Вас. И вот что она рассказала.

КСЕНИЯ ЛАРИНА: У Андрея Житинкина репутация человека гламурного, богемного и успешного. Он никогда и ни на что и ни на кого не жалуется. И даже кажется, что он особо ни на что и не затрачивается. Так порхает, как мотылек. Его всегда зовут, когда нужен аншлаг. Он гарантия успеха, гарантия полного зала. Но это почти всегда прохладные отношения критиков. В этом противоречии феномен Житинкина. Когда его решили с должности главного режиссера театра на Малой Бронной убрать, то он спросил: как же ведь я вернул Вам зрителя. А директор театра высокомерно поморщился, и ответил: это не наш зритель. Так может быть, Житинкин не наш режиссер, думаю я. Он умеет из любого материала высекать любовную искру. Его спектакли предельно чувственны, бесстыдны. В порыве любовного экстаза он всегда останавливается за миллиметр от пошлости. Но эту грань он чувствует всегда и никогда не ошибается. За безупречный вкус его высоко ценят большие артисты, а еще чаще большие актрисы, которых он никогда не обманывает и над которыми никогда не смеется. Из больших артистов он каким-то непостижимым образом умеет вытаскивать нечто потаенное. То, что никогда раньше он не демонстрировали. Может быть, даже не догадывались, что на такое способны. Я ценю в Андрее независимость дарования, самоиронию, хорошее воспитание, хорошее образование, лукавый ум, отсутствие зависти, а значит, отсутствие комплексов, а значит, и абсолютную свободу самовыражения.

С. КОРЗУН: Ксения Ларина об Андрее Житинкине. И вот Андрей здесь прямо. Ну, как Вам статья в малой российской энциклопедии?

А. ЖИТИНКИН: Тьфу, тьфу, самое поразительное, что все правда. Потому что иногда бывает, знаете как, расскажу историю, новеллу, только фамилии не назову. Ингода бывает так, что, конечно, наша критика часто необъективна. Но я абсолютно действительно никому никогда не завидую, и свободен, когда столкнулся с поразительной вещью. Сейчас время сложное. Все хотят зарабатывать. Я вдруг специально не называю фамилию этого критика, я вдруг увидел такую историю. Он пишет на мои спектакли рецензии под своей фамилией. Разгромную рецензию на Житинкина и получает деньги под псевдонимом Панегирик и тоже получает деньги. Один человек. Поэтому вот Вам нравы наших критиков, и я их не осуждаю. Потому что у него маленькие дети, у этого критика, и ему надо зарабатывать. А сейчас Вы понимаете, что очень многие, и это не секрет, уже обслуживают и даже по контрактам наши критики обслуживают как бы некоторые компании, театры и занимаются пиаром абсолютно за деньги.

С. КОРЗУН: Т.е. Вы зуба на критиков не имеете. Ни на одного. Почитываете то, что они пишут. Или отмахиваетесь?

А. ЖИТИНКИН: Почитываю. Но я, как правило, смеюсь. И складываю, собираю вещи, которые хорошо написаны. Вот Вы помните, была замечательная Наталия Крымова, жена Анатолия Васильевича Эфроса, так вот я не могу не вспомнить, скажем, она блистательней критик. Уже многие ушли. Я всегда читал Рудницкого, Крымову, Аникста, сейчас читаю Вишневскую и т.д. Т.е. людей с огромной культурой. Так вот она могла блистательно, скажем так, размазать спектакль. Но я помню, как Янковский Олег Иванович после "Гамлета", она просто разнесла спектакль. Он стоял у доски, я помню это мизансцену, и так шептал, перечитывая все строчки, потому что они были так написаны замечательно. Так здорово были написаны. И вот это стиль, это остается. А когда простите, я всегда страдаю, когда обижают актеров. Пожалуйста, пишите о режиссерах, все-таки режиссер, он придумал этот концерт. Он увлек группу. А когда я читаю, скажем, обидные строчки, унижающие актеров, а тем более, когда критик переходит на личность , ну, вот скажем, цитата дословно. У меня есть спектакль "Признание авантюриста Феликса Круля", где я считаю, замечательно Круля играет Сережа Безруков. И вот я читаю: "Крест болтался на пузе Безрукова". Ну, ребят, во-первых, он в хорошей форме, у него нет даже физически этого всего. Во-вторых, все-таки вопросы веры конфессий, ну, не надо так вот обижать. Ведь актер запоминает ерунду. Вот он запомнит эту фразу, конечно, пойдет в тренажерный зал, конечно, не поспит ночь, но он эмоциональный. Кстати, настоящие актеры без кожи. И он меня замучил этой фразой. Он говорит: где же это… Я говорю: нигде, это просто человеку захотелось обидеть, ну, обидел. Ну, и что.

С. КОРЗУН: Ну, ну для Вас, для самого, как для режиссера табу не так и много. Много вспомнить и шумную премьеру насыщенную ненормативной лексикой, мягко говоря. Это это еще 93 год, если я не ошибаюсь.

А. ЖИТИНКИН: Совершенно верно. И Вы знаете, я Вам скажу так. Этот период был, когда я закрывал всякие разные темы. Скажем, у меня очень много спектаклей провокационных. "Ночь трибад - ночь лесбиянок" Энквиста. Это серьезнейшая пьеса. Она о Стриндберге, которого, кстати, играл наш замечательный народный артист Георгий Тараторкин. И там такая странная, сложная запутанная история, когда жена Стриндберга ушла с актрисой и увела троих детей. Вы представляете, что такое со Стиндбергом было, почему я говорю кишки по проводам. Вот такая его странная проза. Я впервые поставил в Советском Союзе тогда еще "Калигулу" Камю. Потом у меня была еще и другая редакция. И вообще уже потом Камю ставили все, кому не лень, и т.д. Я закрывал скандальные темы. И когда вдруг в какой-то момент перестройки стало очень модно одно, два слова употреблять из ненормативной лексики, я был внутреннее, сейчас я Вам открою секрет, возмущен. Это ведь только кажется, что, скажем, Житинкин он провоцирует, и он эпатирует в чем-то. Нет, я даже помню спектакль "Соборяне" по Лескову. Михаил Александрович Ульянов выходил на авансцену и говорил сакраментально, естественно сейчас мы с Вами пропускаем это слово эвфемизм, поворачиваясь в зал, говорит: Вы все м… Почему он так зрителей называл. Да еще он был, извините, в соответствующем костюме. Мне это очень не понравилось. Актеры всегда зажимаются, краснеют. Потеют, выдавливают это слово. И я взял пьесу нашего эмигранта парижского Михаила Волохова, который о вохровцах. Вот они сидят в морге, два вохровца. И естественно это прилагаемые обстоятельства пьесы. Они по-другому не разговаривают. Там в каждой фразе эта ненормативная, или как мы говорим абсцентная как бы лексика. Почему? Потому что они по-другому просто не разговаривают, у них нет другого языка. Выпивают, потому что там очень холодно. Это тоже предлагаемые обстоятельства, иначе просто замерзнешь в морге, а если не выражаться, не общаться на этом языке, тебя твои коллеги уничтожат, сотрут, раздавят. Это были блистательные ленкомовские актеры Андрей Соколов, Сергей Чонишвили. Это был спектакль абсолютно экспериментальный, т.е. это не в большом формате, а на экспериментальной площадке. И зритель, поверьте, поскольку это была как бы до абсолютно доведенная формула Константина Сергеевича Станиславского о правде жизни. Он на 12й минуте забывал об этом.

С. КОРЗУН: Кстати, Андрей, аналогичная история была, может, даже чуть раньше, 91 или 92 год, начало ночного эфира "Эхо Москвы". Тогда у нас спектакль в "Землянке" в радиопостановке шел. Ровно то же самое, поскольку другой лексикой в той самой землянке говорить было невозможно.

А. ЖИТИНКИН: Совершенно верно.

С. КОРЗУН: Поэтому нескольких слушателей, которые обратили на это внимание. Ну, в общем, мы помнили тоже. В общем, те, кто слушал, те слушали.

А. ЖИТИНКИН: Тут ведь очень важно. У меня потом ни в одно спектакле ничего подобного не было. Тем более, что я ненавижу, когда это мелькает одно слово. Тут именно важно как бы сделать какую-то как бы пограничную линию…

С. КОРЗУН: Не ругаться матом, а говорить матом.

А. ЖИТИНКИН: Совершенно верно. Пограничные линии, потому что это да, это язык культуры. И эта часть культуры.

С. КОРЗУН: Субкультуры.

А. ЖИТИНКИН: Совершенно верно. Потому что если Вы знаете, что как бы в пра пра пра истории значили эти слова. Ведь почему они стали бранными? Если Вы начнете там тысячу раз повторять слово стул, стул, стул, оно же тоже обессмыслится, не поймешь, про что ты говоришь. Дело в том, что в момент нашествия вы помните, хорошо, вспомните фильм Тарковского "Андрей Рублев". Вот летели татаромонголы, они сжигали храмы, насиловали и вот эти слова русский народ с кровью, со всякими пум, пум, пум, не будем с чем. Вот в этот ужас погружаясь, он запомнил эти татарские слова. А они ничего не значили. Они были вперед, быстрей, давай. И все. Но это вошло в генетический код, и они стали бранными, грязными.

С. КОРЗУН: Ну, это одна из версий, строго говоря…

А. ЖИТИНКИН: Совершено верно. Но я почему-то совершенно в это как-то верю, тем более что когда момент какого-то энергетического взрыва. Если Вы думаете, что наши солдаты бежали, да, кто-то кричал "За Сталина". Но это был мат перемат, когда они особенно их, а штрафников гнали штрафбаты. Когда они гнали брать высоты, более того, поразительная вещь, Ролан Антонович Быков, мы сегодня вспоминаем великих актеров, мне это приятно, что как бы я их знал. И вот Ролан Антонович Быков он рассказал мне, что когда Тарковский его позвал играть шута в "Андрее Рублеве", он ему дал какие-то там стихи. И Быков сказал: подожди, я скоморох, я должен там танцевать. Все. Он говорит, там да. Потом тебе язык твой вырвут скверный. Подожди, а что же мне язык вырвут. Это вот эти стихи я должен. Подожди, я пойду в Ленинку. И действительно Ролан Антонович, нашел тексты этих скоморохов, это мат пермат, они действительно поливали власть, которая их притесняла. И тогда действительно не было никакой свободы слова совершенно. Потому что князья уничтожали все, что могли. Любое свободомыслие выжигалось. И это Быков и принес на площадку. И Тарковский, если Вы помните, там так бьет бубен. И так он танцует, что не понятно даже, что Быков говорит. Потому что немножечко так смазали фонограмму. Потому что Быков действительно все сделал, что увидел в Ленинке. Но тогда, конечно, это было невозможно.

С. КОРЗУН: Худсовет не пропустил бы. Я не случайно сказал слово "Субкультура", потому что есть такое ощущение, что общение с помощью матерной лексики становится культурой уже. Выплыло наружу. Т.е. вокруг Вы же слышите от девчонок молоденьких, до вполне себе серьезных дядей в костюмах, в смокингах, что люди разговаривают матом.

А. ЖИТИНКИН: Вот это ужасно.

С. КОРЗУН: Вы с актерами никогда не общаетесь?

А. ЖИТИНКИН: Никогда в жизни. В смокингах нельзя ни за что. И даже не в этом дело. Ну, хорошо. Скажу. Дело в том, что те, кто со мной репетируют, это выдающиеся актеры, очень многие. И тем более, Ксения, спасибо ей. Замечательную сделала как бы аннотацию о том с кем я работал и т.д. Даже из последних премьер, это "Любовный круг" в Малом театре с Элиной Абрмовной Быстрицкой, пьеса Сомерсета Моэма "Школа любви" с Людмилой Ивановной Касаткиной в театре Армии. Последняя премьера в театре сатиры "Идеальное убийство" с Ольгой Александровной Аросевой и т.д. Гурченко, Терехова, Дробышева, Талызина и т.д. Как Вы себе представляете, есть, конечно, режиссеры, которые кричат и добиваются нужного эффекта, истерики или я не знаю, слез, актрисы выдающиеся, они могут позволить себе что-то ужасное. Я репетирую. Вот все актеры замечательные. Не только актрисы, но и актеры потрясающие наши мастера и мужчины, потому что и Казаков у меня играл в "Венецианском купце", и Смоктуновский, у меня был с ним один проект, Юрий Васильевич Яковлев в "Веселых парнях" в театре Вахтангова. Последний спектакль я поставил нашему патриарху Георгию Степановичу Жженому "Он пришел" в театре Моссовета и т.д. Это люди очень большой культуры и т.д. Даже если кто-то себе может позволить анекдот, где скажем, из песни слово не выкинешь, то это только где-то в курилке, только блистательно рассказанный, именно актерский. Когда это опять-таки уже трюк, а не собственно словесный мусор или грязь и т.д. Мои репетиции, они несколько такие, знаете, немножко медитативные, потому что я стараюсь внушить актеру то, что мне нужно, и у меня…

С. КОРЗУН: В транс его водите. Двумя парами очков, которые сейчас на носу вижу.

А. ЖИТИНКИН: Совершенно верно. И у меня атмосферные очень репетиции, такие, знаете, добрые, потому что актеры – люди очень зависимые. Это только кажется, что они звезды. Но никто не знает. Насколько они закомплексованы. Я Вам даже больше скажу, чем крупнее актер, тем больше комплексов. И это правда.

С. КОРЗУН: Андрей Житинкин в программе "Без дураков" на "Эхе Москвы". Ну, Вы как-то там про актеров сказали, режиссеров можно ругать, актеров нет. Т.е. Карабаса Барабаса можно ругать, а Мальвину или Пьеро в общем нельзя совеем? Ну, актеры, они вроде как взрослые люди. Или Вы считаете, как режиссер, что… Ну, я понимаю, что Вы исповедуете такой режиссерский театр, во многом, ну, глина, их которой можно лепить, что угодно?

А. ЖИТИНКИН: Почему у меня такая атмосфера на на репетициях. Так у меня даже есть свой афоризм, который, вы правильно говорите, есть в моей книжке "Плейбой московской сцены". Кстати, почему я смеюсь, потому что это редакторское название. Чтобы ушли тиражи. Тиражи действительно ушли. Книгу уже невозможно достать. Но опять-таки, если (НЕ РАЗБОРЧИВО) пиар. Ну, на самом деле я ироничен, я понимаю, что редактору это было нужно. Но у меня там даже есть…. Я так приоткрываю немножко кухню режиссерскую, у меня есть, например, такой афоризм, что репетировать надо легко. А вот играть, мучиться. Потому что потом актер будет умирать на сцене, страдать, плакать, смеяться по заказу как бы зрителей, драматурга. Я буду режиссер, сидеть в темном углу, кусать локти. Но ничего не смогу изменить. И вот тут он должен самый страшный кусок, даже если это трагедия, если это истерика, слезы, выходить на него легко. И вот он вспоминает, вот у них поразительная в этом смысле память психофизическая. Он вспоминает именно атмосферу репетиции. Он не будет бояться страшного, или какого-то ужасного или серьезного, тяжелого куска.

С. КОРЗУН: Андрей Житинкин в программе "Без дураков" на "Эхе" вернемся в студию после новостей.

НОВОСТИ

С. КОРЗУН: И я напомню, что мой сегодняшний гость режиссер Андрей Житинкин. Андрей, Вы знаете, Вы один из немногих, если, вообще, не единственный за последнее время моих гостей, кто вот до эфира не сделал несколько телефонных звонков по своему мобильному телефону. Читал я, что одно время, лет 5 назад Вы и Ваши друзья и даже актеры выбрасывали мобильные телефоны просто чуть ли не в унитаз. У Вас нет мобильного телефона?

А. ЖИТИНКИН: Вы знаете. Абсолютно откровенно говорю, конечно, есть. Но я не с ним и никогда не репетирую. Сейчас я пришел со спектакля. Он у меня есть, если мне надо на гастролях или где-то связаться, что-то сказать, он у меня лежит в столе, я его включаю по мере необходимости. Но все актеры знают, что я на репетиции без телефона и им подаю этим пример. Потому что наше дело очень хрупкое, тонкое, в момент начинает звонить телефон, все. Все рассыпается. Можно заново репетировать. Я, конечно, не выбрасываю актерские телефоны. Я просто прошу их оставлять или в гримерке, или закрывать под ключ. Это неважно, но все-таки репетировать без телефонов. Потому что я знаю, что бывают обстоятельства, ну, скажем, какие-то сложные, семейные и т.д., но все-таки, когда что-то случается, но я лучше прошу помрежу связаться, потом тихонечко подойти, что-то сказать мне на ухо. И я актера отпущу, безусловно, если что-то случилось дома, не дай Бог и т.д.

С. КОРЗУН: Кстати, да, про Вас говорят, что Вы даете прогуливать своим актерам, в общем, спокойно в этом смысле.

А. ЖИТИНКИН: Не прогуливать. Я никогда не кричу на актеров. Потому что все равно они только от этого еще больше зажимаются. Если он, скажем, опоздал, в пробке. Почему? Потому что мне важен кайф актерский. Его комфортное внутреннее состояние. Если он прибегает весь взмыленный, опоздал, трясется, он все равно не будет репетировать. Надо все равно дать ему возможность минут 40 прийти в себя. Поэтому я его отпускаю в буфет. Сразу говорю: ты мне такой не нужен. Иди, пожалуйста, выпей чаю, кофе, все, что угодно. Хочешь, пожалуйста, если кому-то надо выкурить сигаретку. Но потом приди на площадку как бы вот моим, а не тем, каким ты вошел, или влетел с улицы.

С. КОРЗУН: Вы сами себе не противоречите? Цитирую: мне интересен эмоциональный актер с тараканами в голове. Ваши слова?

А. ЖИТИНКИН: Совершенно верно. А почему…

С. КОРЗУН: И при этом спокойные, приходящие на репетицию, или просто отрешенные от других.

А. ЖИТИНКИН: Тараканы тараканам рознь. Однажды я Саше Домогарову, когда мы репетировали Нижинского, я сказал: до сумасшествия надо дослужиться, потому что ведь тараканы актерские внутренние, они сложнее, чем ну, подумаешь, опоздал, или еще что-то в пробку попал. Это как раз не те или, скажем, какой-то момент, когда он что-либо не понимает. Или у него, знаете, ступор у актера. Я его должен вывести. Или зажим. Или, извините, за выражение, но есть такое выражение. Когда перед премьерой начинается актерский понос, или мандраж. Ему кажется, что он не выучил текст, или у него все вылетит. Я должен вывести его, наоборот, из этого ступора. А вот тараканы, скажем…

С. КОРЗУН: Каких Вы любите?

А. ЖИТИНКИН: Люблю тараканов высочайшего полета. Смешно говорю. Но, тем не менее, скажем, понять вот что сейчас скажу поток сознания Иннокентия Михайловича Смоктуновского, его тараканы, вот это было интересно. Я за ним наблюдал, как он, скажем, готовился к выходу на сцену. Я просто подсматривал, потому что мне это было интересно, вот эти это магическое "если бы" по Станиславскому. Когда он вот он. А он вот вышел, и он уже не он, а Иванов, скажем. Вот где это? Я вижу, он подходит, абсолютно физический метод. Т.е. он подходит и очень долго, знаете, как старый портной мнет кусочек занавеса. Я думаю, что ж такое. Он проверяет что ли ткань. Пропитка что ли антипожарная, что он делает. Оказывается, это он так настраивался. Вот буквально эти несколько секунд или минут, когда он, отрешаясь от мира, от Москвы, от проблем, от семьи, бог знает, что у него всегда было, от в сяких съемок и всего того, что было там, он в театре погружался, он входил в эту совершенно другую стихию, атмосферу. И вот это и есть магическое "если бы". Да, Смоктуновский, но уже не он. Другой поток создания. Поток создания чеховского Иванова. И вот эта магия, она завораживала. Например, перед моим спектаклем "Милый друг" я как-то смотрю, никак не могу понять. Знаете, темнота там, свет ставят, ругаются монтировщики, что-то упало, летит, т.е. ставят декорации, и танцует в темноте, не важно, никто ее не видит, кто-то ее задевает, Рита Терехова. Танцует. Я думаю, что такое. Какое-то сумасшествие. Оказывается, это она так настраивается. Она просто по своим точкам мизансценическим ходит и тихонечко шепчет текст. Не обращая внимания ни на кого, ни на реквизиторов, ни на гримеров, ни на монтировщиков, ни на кого. Она вспоминала спектакль, очень быстро. Буквально она проходила весь большой спектакль по точкам за какие-то там 15-20 минут в танце. Очень быстро и легко. И думаю, какая молодец. Т.е. она уже настроилась на Мопассана, у нее уже внутренний колокольчик этот звенит. И все, она сейчас раз, только чтобы ее никто не сбил, никто не рассказал никакую сплетню, не подошел какой-нибудь профсоюз со взносами, она в гримерку, загримировалась, и все. И она мопассановская героиня.

С. КОРЗУН: Сразу несколько вопросов возникло, но я вернусь к ткани. Вспомнил, что Вы не носите синтетических тканей, и связано это, возможно, с работой Ваших родителей химиков, которые…

А. ЖИТИНКИН: Совершенно верно.

С. КОРЗУН: Синтетические ткани… Засекреченные были совершено родители, которые готовили синтетику для обивки или обшивки ракет.

А. ЖИТИНКИН: Сейчас я, может быть, скажу какие-то сложные слова. Но я скажу. Потому что я обожаю своих родителей. Конечно, тогда очень много было таких секретных вещей, сейчас уже можно говорить, что они работали в системе пенополиуретана. Это синтетический материал совершенно не горючий. И вот, кстати, и космическая обшивка внутренняя космических кораблей была во многом из этих пенополиуретанов. Все сгорит, останется одна обшивка, как шутили мои родители. Но, тем не менее, они действительно ученые. Есть даже такой, например, материал, синтетический изолан. Он никому ничего не говорит, говорит только мне. Я когда читаю где-то на этой этикеточке, у меня так наворачиваются слезы. Потому что изолан. Вот последнее "ан" – это начало имени моей мамы Анастасия. Она просто так закодировала свое имя. Это ее изобретение. И поэтому я и они тоже сейчас в силу того, что тогда время было сложное и надо было обязательно нашу страну продвигать и в этом направлении. И конкурировать с Западом. И надо было действительно очень много такого внести. Но у них сейчас, естественно, как у настоящих ученых, которые были в этих лабораториях, аллергические реакции на все. Вот это профессиональное заболевание. У меня такое же осталось и в памяти, и тоже в генетической. Поэтому я даже актеров всех одеваю только в натуральные ткани. Вот мой постоянный соратник, Андрей Шаров наш очень известный кутюрье. Он уже знает. Это будет очень дорого. Дирекция будет ворчать, если не сказать жестче. Это будут дополнительные деньги. Но здоровье актера дороже всего. Ведь вот Вы понимаете, настоящий актер, этого же зритель не видит, он затрачивается так, что, скажем. Ну, хорошо, давайте не из себя пример приведу, например, Андрей Александрович Миронов, вот эта бабочка бяг-бяг, порхал, танцевал замечательно все. Все легко. 12 рубашек он менял за спектакль "Фигаро". 12. Т.е. вот эта легкость, как она дается, чем. Это, конечно, как я говорю, наше дело очень жесткое. Это пот, кровь и слезы. Вот настоящие актерские.

С. КОРЗУН: У Вас по-прежнему и поместье экологически чистое…

А. ЖИТИНКИН: Все чистое.

С. КОРЗУН: Построенное из сосны или из дуба.

А. ЖИТИНКИН: Все абсолютно.

С. КОРЗУН: Под Суздалем, по-моему.

А. ЖИТИНКИН: Есть такая река Нерли чудесная, чистейшая, там еще такая луковичка наша стоит, помните, церковь Покрова на Нерли. Я вообще очень люблю старые русские храмы, даже не грандиозные большие, ну, Москва – это особая любовь. И даже не Владимирские большие, Успенский, Дмитровский собор. Вы помните, там снимал Тарковский "Рублева". А вот маленькие. Даже не Суздаль, который сейчас уже стал, знаете, такой немножко сувенирный…

С. КОРЗУН: Матрешечный.

А. ЖИТИНКИН: Да, для туристов. А я вот люблю маленькие храмы 12го как раз века, Кидекша, Боголюбово, очень простенькие, беленькие, с одной луковичкой. Даже не 5 главок, а скажем, а одна. И вот когда зелень абсолютная. Вот хорошо ранней весной, утро, парят луга, идет естественно туман от реки. И вот эта беленькая маленькая с луковичкой одинокая церквушка, это что-то. Это космос, это та вертикаль, от которой, кстати, с ума сходили всегда все русские поэты, художники. И там, кстати, завяз и Тарковский, почему он и снимал там.

С. КОРЗУН: Где у Вас время на это насладиться? И вообще человек, как бы урбанистический, городской. Родители из Питера. Сами в Москве так завязли. Понятно почему.

А. ЖИТИНКИН: Вы знаете, родители сейчас живут во Владимире. Я приезжаю хотя бы два, три раза в год туда обязательно. Просто а) выспаться, увидеть их и как ни странно помечтать. Для того, чтобы мечтать, нужна какая-то особая ситуация. Мы действительно все зашорены. Мы действительно несемся, гастроли, перелеты, невозможно вот почему я как бы исповедую некий медитативный театр. Кстати, Ксения Ларина замечательно сказала, я ненавижу просто так эпатировать публику. Я очень уважительно отношусь к публике. Я ненавижу насилия над публикой. Я ненавижу, знаете, современные такие вещи, когда вдруг актеры бегают по залу, взбираются на кресло, хватают зрителей. Это неправильно. Зритель должен сам постепенно войти в тот мир, который ты предлагаешь. Вот на уровне медитации, чтобы возник вот этот энергетический мост между залом и сценой. А когда это разрушает, скажем, актер, или когда некоторые режиссеры, я опять не буду называть фамилии, они как бы ставят все с ног на голову и разрушают внешний канон. Переписывают текст, переносят места действия и т.д. Нет, вот Вы докажите мне свою оригинальность мышления и своего потока сознания, скажем, так. Вот докажите мне. Я ведь поверю Вам в Вашем концепте, сломав канон внутренний. Сместите акцент, убедите меня, в чем-то неожиданном, в том, что есть, но извините, не разрушая примат драматургии и т.д. Вот в этом искусство. А так, возьми и напиши сам себе что-нибудь.

С. КОРЗУН: Андрей, актерская работа – чистое искусство, или ремесло? Я поясню свой вопрос. Когда-то когда, ну, все мы учились в школе, и мы с Вами еще и в советской школе учились. Тогда было модно – покажи приемник, как получается. Вот есть у Вас свои приемчки? Или все, что Вы делаете с актерами, это ну заново приходит на базе того, что Вы пережили?

А. ЖИТИНКИН: Ремесло во взаимоотношениях, в репетиционном периоде, в организации пространства. А вот придумать спектакль, сочинить, удивить зрителя сейчас очень сложно. Более того, сначала надо удивить самого себя, тогда у тебя будет вот тот драйв, и тот внутренний птурс, как я называю, когда тебя будут все равно толкать, толкать, ведь спектакль, это я много раз говорил, что это как, знаете, червяк дождевой. Вот он выползает и ползет, и не известно даже иногда куда и зачем. Вот ни в коем случае, надо точно знать куда. И ты один должен вести этот огромный корабль.

С. КОРЗУН: До сих пор удается себя удивлять?

А. ЖИТИНКИН: Удается все реже и реже. Но если я потеряю вот это ощущение, я, может быть, буду продолжать писать или снимать кино, что я уже попробую и т.д. Может быть, заниматься даже и чем-то параллельным. Но ни в коем случае нельзя потерять это ощущение неожиданности. Вы помните, это, кстати, Марк Анатольевич Захаров, обожаемый мной, он как бы тоже все время начинал репетицию с того, чем будем удивлять. Хотя это придумал Алексей Денисович Дикий, вот он приходил в театр Вахтангова на репетицию, брал паузу и говорил: ну, чем будем удивлять? И вроде бы актеры так сразу настораживались. Но в этом был очень точный, интеллектуальный, эмоциональный, какой хотите посыл. Потому что сейчас уже очень сложно, когда век массмедиа, у нас бешеная конкуренция со всеми ТВ и т.д., с масскультом, остановить внимание зрителя, заставить его 2-3 часа времени посвятить живому театру, а не сидеть у ящика, или у компьютера, или у экрана. Вот это сегодня самое сложное для режиссера. И тут действительно уже надо вдохновенно придумать. Возможно от замысла до воплощения дистанция огромного размера. Не все сумеешь воплотить. И, кстати, в той же моей книжке "Плэйбой московской сцены", есть целая глава "Разбор полетов" что я делаю после премьеры. Если Вы думаете, что я счастлив, отнюдь, даже если это аншлаг, даже если зрители тебе в темноте отдавили ноги, пробираясь к своему креслу, не понимая, что ты стоишь за зановесочкой и переживаешь, и т.д. Даже если полный успех, я ночью все равно анализирую, что случилось, я для себя просчитываю какие-то балы. Вот где из того, что придумано. Из замысла, что удалось воплотить, что нет. Если есть 2-3 супер мои мизансцены, которые никто не сможет ну повторить можно, увести. Но придумал это я первый, вот я счастлив. Вот эта ночь моя бессонная, она моя.

С. КОРЗУН: Андрей Житинкин. И Роман Виктюк.

РОМАН ВИКТЮК: Беспечность его спектаклей, какая-то необязательность, легкость, как бы играя, он их сочиняет. Кажется, он не тратит много сил, здоровья. Ему все так просто. И на небе нет никаких облачков, а все время сияет солнце. Это детскость восприятия жизни. И его спектакли никогда не говорят миру – нет. Потому что ребенок всегда говорит миру – да. И этим его спектакли очень проникновенные, теплые и по-детски искренние.

С. КОРЗУН: Вот Роман Виктюк в Вас ребенка увидел. Сами в себе видите?

А. ЖИТИНКИН: Спасибо. Ну, Вы знаете, расскажу новеллу. Конечно, детскость – это качество любого, наверное, художника. Потому что мой учитель в режиссуре Евгений Рубенович Симонов. Ну, так случилось, что я закончил его последний курс. Он меня, в общем-то, и выдрал из актеров, хотя я уже работал актером. И заставил заняться режиссурой. И он говорил, что это его последний курс. Но, видимо, мастера что-то предчувствуют, потому что так и случилось. Более того, я уже много раз говорил, что я еще и как-то оказался последним учеником, потому что нас пять лет учили 5 человек. Режиссура - профессия штучная, и все разлетелись по миру. Один в Канаде, естественно прибалт уехал в Прибалтику. Один в Америке. Один в Израиле и т.д. В Москве не осталось этого курса. Я – один. Так вот я оказался последним учеником, и я помню, как Евгений Рубенович, он говорил, что вот детскость и наив, это то, что в художнике должно быть обязательно. Я помню, как он показывал папу, который пришел. Рубен Николаевич Симонов, глыба, который после Вахтангова, собственно, и взял Вахтанговский театр. И больше 30 лет им руководил. Он пришел и сказал на кухню, кричал. Евгений Рубенович проснулся, не понимал, что папа, что происходит? Все! Театр Вахтангова кончился! Он говорит: почему, папа? Они не смогли! Они меня предали! Он говорит: что случилось? Они не смогли проскакать на палочках! Он говорит: на каких палочках? Он ставил сказку Маршака, и вместо лошадок дал народным артистам палочки. Ну, чтобы проскакать. Ну, понимаете, что они покрутили пальцем у виска и сказали: Рубен Николаевич впал в детство, он спятил. А Рубен Николаевич был возмущен и всю ночь скакал на этой палочки вокруг круглого стола в огромной гостиной Евгения Рубеновича и показывал, как он это им все замечательно придумал. Потом уже и Евгений Рубенович стал скакать. Это что не дурдом? Дурдом. Но это высочайшего опять-таки, извините, повторяюсь, полета. Потому что вот эта искренность, и вот этот момент, когда ты вдруг приподнимаешься на несколько сантиметров над землей. Тебя повело вдохновение. Это тоже только может быть в детстве от каких-то абсолютно незамыленных глаз. Ведь все в итоге упирается в вахтанговское понимание импровизации. И, кстати, Юрий Васильевич Яковлев, я считаю, он один из блистательных импровизаторов, вот он на сцене мог абсолютно даже в другую степь увести спектакль. Но это было вдохновенно, и я ему все разрешал. Потому что как сказал другой гений, Анатолий Васильевич Эфрос, понятие только одно, как бы живой спектакль, и неживой. Живой – это актер импровизирует, когда он внутри работает по вдохновению. А когда сегодня… Это не камень в их огород. Я понимаю, жизнь сложная. Он прилетает, или прибегает из сериала. Не успевает даже не то, что загримироваться. Влетает с холодным носом, барабанит текст так же, как только что на телевидении, на сцене. Я его беру в антракте за ручку, никогда не делаю публично, не обижаю при коллегах, и как Николай Васильевич Гоголь, это он меня научил этому. Увожу в темный уголок, и на ухо ему начинаю шептать. И он начинает вдруг останавливаться, покраснел, побледнел и понял. Все. Он уже не с холодным носом. Я ему говорю некоторые слова, которые заставляют его все-таки вспомнить, ради чего он пришел в эту профессию.

С. КОРЗУН: В программе "Без дураков" Андрей Житинкин. И Марина Райкина.

МАРИНА РАЙКИНА: Андрей Житинкин – режиссер и человек весьма любопытный. Я бы даже сказала, что это режиссер – провокатор в хорошем смысле слова. Он любит контрасты, он любит яркие цвета. Он один из первых, кто вывел на сцену в перестроечные времена, жесткую пьесу, жесткую правду. Первый заставил артистов ругаться матом согласно пьесе Волохова "Жмурики", что произвело определенный шок, но было весьма органично. Т.е. другим языком эти герои не могли разговаривать. И первым ввел на нашу сцену такое понятие, как гламур.

С. КОРЗУН: Вот на гламуре если остановиться. И более того, наше в "Коммерсанте" по-моему, определение тому, что Вы пытаетесь вписаться в струю интеллектуального бульвара. Вот такое выражение.

А. ЖИТИНКИН: Ну, Вы знаете, это очень интересно, но если вспомнить с чего начинал Константин Сергеевич Станиславский. Вы знаете, что он любил и начинал с водевилей. Почему у него такие замечательные ученики с очень острой формой – Мейерхольд. С потрясающим изысканным чувством, и я даже думаю, что это и был первый гламур – Таиров. А Вахтангов, который соединил и яркую форму, и интеллектуальное проникновение внутрь, он вообще был любимый. Я уж не говорю про Михаила Чехова, который эмигрировал. Но ладно, это как бы история потом расставила все акценты.

С. КОРЗУН: Т.е. для Вас нет отрицательной конатации слова "гламур".

А. ЖИТИНКИН: Да. Ничего страшного, если это отрывает от быта. Потому что гламур не есть синоним пошлости. Более того сочинить на сегодняшний день очень красивую скажем, изысканную и не банальную эротическую сцену очень сложно. Потому что любой сейчас протянет руку и дома снимет Бертолуччи, Пазолини, Антониони, все теперь есть. Все доступно. И в театре сделать что-то очень неожиданное. Очень красивое, очень эстетское безумно сложно. Очень сложно сегодня возвращать культуру, хорошо, даже через гламур, я ставлю Оскара Уайльда. Разучились носить фраки. Не помнят, как пользоваться веером. Не помнят даже, что такое глагол бенберировать. Не помнят, как открыть табакерку…

С. КОРЗУН: А что это, кстати говоря?

А. ЖИТИНКИН: Бенберировать? Вести остроумный диалог, подхватывая на лету собеседника. Причем без паузы. Если человек задумался, все, проиграл. А вот это я иногда шучу, называю интеллектуальный секс. Вот это гениально. Это мало кот из актеров может. Потому что обычно актер, знаете, он моет быть темпераментный. А вот темперамент мысли, это очень редкое качество, не многие могут. И пожалуйста, хорошо, пусть будет через фраки. Пусть будет через вот даже некоторую педаль в этом изысканном и красивом. Пусть это будет. Но это остается в памяти у зрителей. Он уже не будет, скажем, крахмальный платок оставлять на столе, на котором разлили вино и т.д. Он уже не будет громко ложечкой мешать в кофейной чашечке. Это очень тонкие вещи. И я Вам скажу, что я иногда злю своих критиков вот специально. Скажем "Портрет Дориана Грея" финал, падает Дориан, у него кровавая на белой сорочке стекает, по белой сорочке кровавая растекается пятно, и сверху огромный просто тысячи, тысячи лепестков роз. Засыпана вся сцена. Конечно, наверное, кому-то кажется, что это гламурный финал. Но если вспомнить, что Уайльд сходил с ума от того, насколько органична красота и скажем, в природе повторить красоту розы, или повторить красоту хризантемы, там любимые его бутоньерки, невозможно. Он просто искал тоже эквиваленты сценические. И он боготворил красоту. Он был в этом религиозен. И, кстати, его нельзя упрекнуть, потому что Вы помните, сколько с ним было всяких процессов. И всего. Но он тоже был ребенок, потому что если Вы помните, он на суде говорил о красоте, а его обвинили совершено в другом. И он сам, по сути, на себя и дал эти показания. И его в зале суда просто арестовали и т.д. Хотя он проходил, как свидетель. Ну, это мы сейчас отвлекаемся. Но, тем не менее, я сейчас еще раз говорю, что в гламуре нет ничего страшного, если это как бы не пошло. А ведь что такое гламур? Это кто-то один раз придумал красиво. А это вывели в тираж. Растиражированная красота. Вот и все. И глянец, который как бы цепляет глаз, действительно он кому-то рассказывает о красивой жизни. Но, тем не менее, все это листают. И Вы знаете, пусть листают. Пусть покупают. Потому что когда в советское время эти журналы, или все это привозилось из-за границы, и мы говорили: ой, ой, ой. И нам рассказывали эти безумные сказки про загнивающий Запад, а мы-то все знали и просто мечтали, когда же рухнет этот железный занавес и можно будет ставить и Камю, и Ануе, и моего любимого Теннеси Уильямса, которого я поставил все его поздние пьесы, и Мопассана, и т.д. Потому что они все входили в список запрещенных авторов Министерства культуры СССР. И вот, наконец, все рухнуло. И мы могли уже ставить, об этом говорить спокойно. И выяснилось, что их проблемы – это и наши проблемы. И действительно в каждой стране во все эпохи люди страдали, мучились, предавали и т.д. Если нам чего-то раньше было непонятно, то сейчас все проблемы этого как бы буржуазного мира, они абсолютно наши, все эти закладные, проценты, банки и т.д.

С. КОРЗУН: Заболтались мы с Вами. Чуть больше минуты осталось, а несколько вопросов еще было, между прочим, по интернету.

А. ЖИТИНКИН: Давайте.

С. КОРЗУН: Из Сан-Франциско. Быстро отвечаем, да?

А. ЖИТИНКИН: Очень быстро.

С. КОРЗУН: "Недавно посмотрел телеверсию спектакля "Псих", спасибо большое. Все время не отпускало ощущение, что это как бы русская версия "Пролетая над гнедом кукушки". Просто интересно, так ли это на самом деле, или мне показалось?"

А. ЖИТИНКИН: Совершенно верно, мы. Действительно, когда придумали этот спектакль с актерами Табакерки, с Сережей Безруковым мы говорили об этом, но наша психушка еще более выморочная, как все в России. И поэтому это был очень жесткий спектакль, но очень светлый в финале.

С. КОРЗУН: Еще один вопрос из Штатов: "Очень люблю Ваши спектакли с Александром Домогаровым, "Нижинский", "Мой бедный Марат", не планируете ли Вы новую работу с участием этого замечательного актера?"

А. ЖИТИНКИН: Да. У нас есть, как ни странно, проект "Распутин". Естественно, вы понимаете, о каком Распутине идет речь. И мы нервничаем, потому что вроде бы все складывается, потом рассыпается. Но возрастно мы не ушли от этого. И Домогаров это сыграет. Почему? Потому что он все больше и больше приближается по возрасту к Григорию Распутину, и для нас это фигура трагическая.

С. КОРЗУН: Третий, последний вопрос. Меньше минуты остается: "Андрей, у Вас нету ощущения, что мы проиграли, пропили и проплясали демократию в стране?" Наташа из России.

А. ЖИТИНКИН: Это потрясающий вопрос. Я всем своим творчеством, и вот последние мои спектакли, я всем пытаюсь подарить надежду. Что еще все в наших силах, и я бы был, наверное, законченным пессимистом, но я ставлю, ставлю и ставлю. Вот если бы я перестал ставить, я бы согласился с тем, что Вы говорите. Но я ставлю. Все-таки надежда умирает последней.

С. КОРЗУН Андрей Житинкин. Спасибо, Андрей, огромное за то, что пришли…

А. ЖИТИНКИН: Спасибо Вам.

С. КОРЗУН: И отвечали на наши вопросы. Всего доброго Вам.

А. ЖИТИНКИН: Спасибо.