Один - 2018-01-18

Д. Быков

Вторая неожиданная для меня группа заявок связана с Михаилом Кузминым. И вот здесь я уже совершенно не понимаю — почему. Юбилейного повода никакого нет. Ну, видимо, просто мы из всех звезд русской поэзии первой половины века о нем еще не говорили. И это понятно — потому что Кузмин требует довольно глубокой расшифровки и, во всяком случае, очень серьезного подхода. Если я наберу достаточное количество голосов на лекцию о нем, предупреждаю вас, что эта лекция будет совершенно дилетантская, потому что к разговору о Кузмине готовиться долго. Я его очень люблю, много читал его и о нем, много о нем думал, но в любом случае такие авторы, как Богомолов, Малмстед, Панова, могли бы о нем рассказать, естественно, глубже и увлекательнее. Придется мне ограничиться дилетантскими субъективными заметками.

Ну, пойдем пока по вопросам.

«Прошу вас проанализировать рассказ Толстого «Кавказский пленник».

Видите ли, Леша, у меня большая лекция будет в ближайшее время — «Три кавказских пленника: Пушкин, Лермонтов, Толстой». И она будет выложена в широкий доступ, и там мы просьбу вашей учительницы исполним.

«Вы обещали Ширвиндту написать пьесу для его театра. Если не секрет, можете поделиться замыслом?»

Не написать. Я передал ему готовую «Золушку». Читает он или нет, и до того ли ему сейчас — не в курсе. Мое дело — переслать. Я переслал. Если бы я писал сейчас сатирическую какую-то пьесу, то, наверное, это была бы попытка реанимировать замысел «Шереметьево-3». Но, честно говоря, нет у меня сейчас желания писать пьесу для Театра сатиры. Сейчас у меня настроение не сатирическое, а лирическое. Я пишу сейчас в основном лирику всякую, приступаю к роману. И как-то вот сатира — ну не то чтобы она ушла из моих планов, она остается, я продолжаю для «Новой» что-то писать, но, в принципе, мне бы не хотелось отрываться сейчас от замысла действительно большой и важной для меня книги.

Я, правда, испытываю в последнее время… Не большой я любитель говорить о своих планах, но иногда, раз уж спрашивают — почему нет? Я испытываю сильный соблазн все-таки довести до ума роман «Камск», вот эту третью часть давно написанной тетралогии о Свиридове. Первая часть там — «Списанные», вторая — «Убийцы», вот третья — «Камск», о восстановлении города, и четвертая — «Американец». Я в общем испытываю сильнейший соблазн эту вещь закончить и напечатать, но пока я с этим соблазном успешно борюсь. Потому что мне кажется, что от русской темы, от российской, от современной, на какое-то время мне надо отойти и надо попробовать себя на материале принципиально ином, совершенно далеком — ну, как-то разогнать кровь.

«Кто был прототип Одинокого, циника из «Остромова»?»

Довольно очевидно, по-моему: Тиняков. Тем более что и псевдоним Тинякова был Одинокий. А у меня там в трилогии бо́льшая часть персонажей действует под псевдонимами своими. Ну, скажем, Горький — это Хламида. Иегудил Хламид — он так подписывался долгое время. Либо люди действуют под фамилиями сходными. Скажем, Шкловский — Льговский. И так далее. Но с Тиняковым, по-моему, все понятно. И он не просто узнается, а он там читает одно свое стихотворение.

«Почему Цветаева считала, что «наполненная до краев идиллия уже есть трагедия»?»

Насколько я помню, это из письма и это отзыв… Ну, там шел разговор о Брюсове. Если вы помните, в воспоминаниях о Бальмонте, в очерке о Бальмонте, где пустота от полноты, где трубка, слишком наполненная, слишком набитая табаком, не курится, трубка набита любовью, раскурить ее невозможно. Для Цветаевой понятия пустоты и полноты — они ключевые, принципиально важные. Речь идет о том, что предельное выражение, предельное совершенство какого-то типа, даже самого идиллического — это ситуация трагическая. Предельная полнота. Ну, такое гегелевское понимание искусства. Абсолютная полнота типа, полнота выражения. И действительно, чем человек ярче, чем он более воплощает собой определенный тип, тем его участь трагичнее.

«Как вы относитесь к творчеству Дмитрия Глуховского?»

С живейшим интересом. Мне очень интересно, куда его эволюция приведет.

«После прочтения «Чучхе» Гарроса и Евдокимова возник вопрос — такой же, как после фильма «Бердмэна»: что делать автору, если придумалась хорошая форма, а содержание до нее недотягивает?»

Кирилл, ситуация, как правило… Ну, я не знаю насчет «Чучхе», но насчет «Бердмена» я согласен, что форма этой картины интереснее, чем мысль, чем смысл, чем типаж и так далее. Мне кажется, надо просто написать, а в процессе эта форма наполнится, она обретет… Я вообще исхожу из того, что в искусстве форма не то чтобы первична, но она открывает возможности. Как рифма иногда доводит вашу мысль до какого-то неожиданного поворота, так и форма романа иногда, если она придумана абстрактно (ну, придуман роман в письмах или придуман роман с внезапным финалом, или роман разными голосами, как у Коллинза), это почему-то дает толчок мысли. Поэтому, коль скоро форма придумана, попытайтесь ее просто наполнить. Рискните написать. Главное — не бойтесь, что не получится, потому что…

Как бы это так сформулировать, чтобы никого не обидеть, в том числе себя? Так не бывает, чтобы получилось. Всегда остается неполнота. Всегда замысел реализован не полностью. Всегда, как говорит писатель в «Сталкере», чувство, что вот у тебя в чернильнице на кончике пера истина, и ты никогда не можешь вытащить ее оттуда. Поэтому все равно не получится. Пишите, не бойтесь. Помните, как сказал Сальвадор Дали: «Не бойтесь совершенства, вам его не достичь». Я бы даже, знаете… Ну, у меня в одном стишке, сравнительном новом, есть такая мысль, что человек, который считает после пятидесяти, что жизнь его прошла не напрасно, прожил свою жизнь зря, потому что он ничего не понял.

«Требуем продолжения лекций о трикстере. Рейтинг невыдуманных трикстеров, не исключая ныне здравствующих: лжеученые, аферисты, политиканы. Ведь культура тоже авантюра. Трикстерская психология есть и в маркетинге, и в искусстве, и в науке. Кстати, и в живой природе — у растений, насекомых, рыб — как метафора человеческого. Есть ли трикстеры в научной фантастике?»

В научной фантастике полно. Я, кстати, думаю, что у Стругацких только их нет, потому что Стругацким вообще было присуще довольно серьезное отношение к жизни. А вот в западной фантастике — у Шекли, например — трикстеры на каждом шагу.

Что касается рейтинга сегодняшних трикстеров, то безусловный лидер — это Трамп. Я говорил, кстати, своим студентам на Creative Writing School у Кучерской: «Ребята, если вы сейчас напишете роман о противостоянии Трампа и Ким Чен Ына, в каковом противостоянии Ким Чен Ын будет скучным злодеем, вроде Филиппа Испанского, а Трамп — чем-то вроде Уленшпигеля, таким бродячим трикстером… ну, или не бродячим, то этот роман будет всемирно популярен. Напишите его, это очень живая история». Написать их параллельное развитие, параллельные действия. Написать таинственный внутренний мир Ким Чен Ына, потому что мы ничего не знаем про этого человека, он предельно закрыт. Мы знаем только, что он очень любит сыр эмменталь, что само по себе уже достаточно экзотично, особенно в его стране. Короче, если кто-то напишет сейчас такой роман, то Трамп — это идеальный трикстер. И этот роман будет бестселлером по обе стороны океана. Просто надо его хорошо написать.

Понимаете, в чем проблема? Трамп — это жертва черного пиара. И он человек в самом деле временами неровный, достаточно противный. Иногда он выглядит, как в этом новейшем бестселлере, глуповато. Но это не так. Если взглянуть на него иначе, можно… Ну, я, естественно, не даю никаких советов его здешним поклонникам былым, вроде Симонян, и его фанам из числа русских политконсерваторов. Ну, просто перепиарить, перепозиционировать Трампа можно очень легко. Человек, который ломает тошнотворную серьезность этого мира. Он насмешничает над окружением. Он пародирует автобиографические книги Обамы, заявляя, что он самый умный; пародирует стиль американского истеблишмента. Он вообще герой-пародист, действующий, ну, в жанре высокой пародии, если угодно.

И вот попытаться в Трампе увидеть трикстера, который вышучивает истеблишмент, — это, я думаю, была бы отличная книга. Мало того, что Трамп был бы очень рад и вы бы стали его любимцем, но это дает определенные возможности взглянуть на эту фигуру под другим углом зрения. Так что из всех трикстеров, действующих сегодня в мире, он наиболее перспективен, как мне кажется.

Среди других политиков? Ну, видите, Навальный — другой тип. Навальный все-таки предполагает доверие к типу героя, а сегодня такого доверия нет. Он такой действительно оружейник Просперо. Понимаете, вот я очень чувствую диссонанс в облике Навального: он вынужден острить, а так-то он фигура невеселая, он фигура довольно мрачная и, я бы сказал, в чем-то трагическая. Поэтому его юмор — это юмор висельника. Не дай бог, конечно! И он не годится на трикстера. Но тут, видите, какая опасность, вот одна из главных опасностей нашей времени. Раз уж вам про трикстера интересно, вопросов довольно много на эту тему.

В чем штука? Современное время (простите за тавтологию), нынешнее время разучилось воспринимать героя. Глядя на героя… Вот мы об этом сейчас собственно и сделали интервью с Андреем Смоляковым — большим, как мне кажется, трагическим артистом. Оно появится скоро в «Собеседнике». Мы говорим именно о том, что, видя перед собой героя, мы готовы его прежде всего заподозрить — в корысти, в сговоре с начальством, в том, что ему разрешено быть героем. Понимаете, пошлостью эпохи пронизано все.

Вот Смоляков сказал фразу, которая мне кажется просто девизом эпохи: «Старичок, Рюи Блаз не хиляет!» Вот Рюи Блаз — образ романтического героя, жертвы, такого безупречного персонажа, — Рюи Блаз, на котором я до известной степени вырос, потому что мать очень рано дала мне эту пьесу Гюго. И в наших отношениях до сих пор остается паролем фраза: «Мне имя — Рюи Блаз, и я простой лакей!» Вот Рюи Блаз — романтический герой, герой Маре или Жерара Филип — он в сегодняшней жизни по каким-то причинам невозможен. По каким — там можно спорить. Можно говорить, что это постэпоха, что это постмодерн. А можно говорить, что это болезненный угол моего зрения (наверняка найдутся и такие охотники).

Но сегодня борца заменил трюкач, трикстер. Действительно, стихия балагана как-то заполнила подмостки, серьезного отношения нет ни к чему. Наверное, надо поискать в российском оппозиционном движении такого лидера, который мог бы быть трикстером. Но, видите, в этом смысле Жириновский представлял замечательные возможности. Я говорили уже об этом, что сын юриста и сын турецкого подданного — это довольно прямая аналогия. Но он трикстер грубый и, что самое ужасное, несмешной, то есть он не умеет острить, он не остроумен. Он страшно агрессивен, а его шутки как-то отдают подворотней. Ну, это как испортить воздух в обществе. В этом нет юмора.

Кто это мог бы быть? Я вот все думаю. Ну, Березовский тоже так себя не позиционировал. Он-то видел себя совершенно не Бендером, совершенно не авантюристом. Он видел себя, как явствует из книги Авена, до известной степени спасителем отечества. У него была эта амбиция, это очевидно. Ну, как и Курбский, как и Троцкий, которые тоже не трикстеры совсем. Вот Иван Охлобыстин, пожалуй, имеет такие потенции, но тоже как-то вот не очень смешно то, что от него исходит, не очень он веселит нас в последнее время.

Человек, который сегодня смог бы стать универсальной пародией, высмеивающей, тонко и остроумно высмеивающей всех, такой абсолютный тролль — он собрал бы колоссальный хайп и колоссальный, конечно, урожай голосов. Человек, на которого было бы приятно смотреть. Об одном из самых очаровательных трикстеров в мировой литературе сказано: «Беня говорит мало, но он говорит смачно. Когда он замолкает, хочется, чтобы он сказал что-нибудь еще». Вот таких персонажей я сейчас не вижу ни в русской, ни в мировой политике.

Что для него нужно? Вот у меня в книжке «Абсолютный бестселлер», где разложена более или менее эта сюжетная модель, там перечислены девять главных качеств трикстера (не хочу ими с вами делиться), которые надо иметь обязательно. Во всяком случае, напоминаю, что рядом с ним не может быть женщины, он всегда путешествует, у него проблемы с семьей и прежде всего с отцом. Ну, там друг-предатель, это все понятно, и непременная смерть и воскрешение. Ну, много чего. В любом случае это герой говорящий, это герой гамлетовского типа, чья речь сама по себе событие. Людей так говорящих я в современной России не наблюдаю.

Вот жалоба на трудность чтения пьес. Слушайте, я всегда мысленно пьесу разыгрываю по ролям, ставлю ее, представляю спектакль. Ну, это потому, что во мне действительно сильны всегда были какие-то очень… не скажу «актерские», но режиссерские амбиции. Ведь собственно дети всегда осуществляют наши мечты. И то, что сынок мой учится в ГИТИСе — это, наверное, реализация каких-то давних, чрезвычайно глубоких мечтаний.

«Интересно было бы что-нибудь узнать об Александре Кочеткове, авторе «Баллады о прокуренном вагоне».

Ничего, кроме того, что он был не признан при жизни и написал пьесу «Рембрандт», я вам сообщить не могу. То есть вы можете найти в Сети довольно большую подборку его стихотворений, как мне кажется, весьма слабых. То есть, как часто бывает, одно гениальное произведение он написал, а остальные недотягивают далеко до этого уровня. Ну, это так у каждого бывает.

Д.Быков: Трампа - человек, который ломает тошнотворную серьезность этого мира. Он насмешничает над окружением

Понимаете, у каждого полупризнанного или неизвестного поэта есть один шедевр, по которому мы его помним (ну, как у Киршона «Я спросил у ясеня»), и масса текстов, которые недотягивают до этого совершенно. Ну, собственно, такой же пример — это, скажем, Константин Левин, вот такой полный тезка и однофамилец толстовского героя, который написал гениальное стихотворение «Нас хоронила артиллерия», известное всем фронтовикам, списываемое в блокноты, известное во множестве вариантов. И практически все остальные его тексты, хотя и очень хорошие, они до этого шедевра недотягивают. Или Ион Деген, который написал «Валенки». При этом он написал еще, я думаю, ну, штук двадцать первоклассных стихотворений, но как-то вот остался этим одним. Такой гений одного стихотворения — это явление довольно распространенное в России, да и в мире.

Долгий вопрос. «Должно ли добро быть с кулаками?»

Ну, знаете, если учесть, что формула эта высказана Станиславом Куняевым, то уже есть как-то… ну, возникают подозрения. Я помню, как Таня Малкина, она моя однокурсница… У нас была довольно бурная дискуссия на эту тему на семинаре Тамары Васильевны Шанской. Тамара Васильевна Шанская имела то несомненное преимущество, что на ее семинарах можно было поговорить не только на темы русского языка и его практической стилистики, а можно было и на темы общекультурные. И вот Шанская как раз, когда мы обсуждали составные сказуемые, процитировала строчку: «Добро должно быть с кулаками», — и, соответственно, как мы к этому относимся? Малкина тогда сказала замечательный афоризм: «Добро с кулаками — это уже не добро, а полезное зло». Я по размышлениям зрелым все-таки с этим согласиться не могу. Во всяком случае, добро должно уметь защищаться — не нападать, а защищаться. Надо чувствовать эту грань. Добро должно уметь так себя вести, чтобы трогать его впредь было неповадно. Долгий опыт русской жизни меня к этому привел.

Поэтому, когда мне тут пишут: «Не отвлекайтесь на хамов форумных»… А почему не отвлечься? А почему иногда в нос кому-нибудь не закатать? И вообще — почему не помахать кулаками? Знаете, людям, меня окружающим, станет гораздо легче, потому что избыток моей агрессии, вполне естественной, такой маскулинности (никто из нас не свободен), ну, он сольется в Сеть, этот избыток, и в остальном я буду совершенный зая. Я поэтому и не возражаю, видите ли, против некоторой сетевой агрессии. Конечно, травля сетевая отвратительна. А помахаться в Сети… Почему? Это хорошо. Вы будете более мирно вести себя с окружающими.

«Нашли ли ваши ученики саратовский клад Чернышевского?»

Пока нет, потому что нет однозначной системы расшифровки. Пока из страниц, которые они нашли, получается, к сожалению, белиберда. Но мы не теряем надежды.

«Зачем Честертону нужен отец Браун как герой детективов? Ведь странен проповедник в роли сыщика».

Андрей, это очень дельный вопрос. Вот вы тут далее пишете: «Что же он ищет?» Он ищет Бога. Это нормальная история. Дело в том, что вера в Бога сама по себе — проблема довольно-таки детективная. Я писал многажды о том, что неинтересен детектив, в котором ищут только преступника. Уж преступника автор знает. Берясь за детектив, он заранее знает разгадку.

Вот Достоевский… Вы знаете, я не очень люблю этого автора, но я восхищаюсь его изобретательской дерзостью, потому что, конечно, «Преступление и наказание» — это детектив принципиально новый или, как я там насчитал в сюжетных схемах, девятого типа, когда ясно, кто убил, кого убил, когда и где, но непонятно, зачем. И главное, непонятно — и что теперь? Поэтому настоящий детектив — это детектив, где автор разыскивает метафизическую истину, ее обоснование. Таковы некоторые наиболее удачные детективы Агаты Кристи, которая, безусловно, религиозный, глубоко религиозный автор.

И конечно, детективы Честертона продиктованы не столько, как вот Матвеева говорила, чувством уюта, которое порождает, вообще говоря, каминный детектив (кругом бушует зло, а мы сидим с патером Брауном у камина, и нам уютно), но это порождается еще и, конечно, жаром метафизического вопрошания, понимаете, вот этим духом поиска Бога на земле, поиска его следов.

Вот у Хертсберга в «Fallen Angel», в замечательном романе, из которого «Сердце Ангела» сделал Алан Паркер, там герой ищет самого себя. Но ведь в каком-то смысле… Ну, это не спойлер, это абсолютно очевидная вещь. Но ведь в каком-то смысле, ребята, любой поиск Бога — это поиск себя. Потому что сказал же нам Блаженный Августин: «Господи, если бы я увидел себя, я бы увидел Тебя». Вот этот мотив поиска истинного себя — это то, чем занимается патер Браун. Помните, там же он, кстати, говорит: «А я ничем не лучше. Я сам совершил все эти преступления». Все с ужасом на него смотрят, а он говорит: «Да! Потому что я проделал их мысленно, я прошел этот мысленный путь». С этим не поспоришь. И наверное, патер Браун находится в таком тесном контакте со злом именно потому, что это в известном смысле жертва с его стороны.

Еще одна просьба поговорить об отношении Толстого к поэзии.

«Как попасть на ваши лекции в Питере?»

Да в Питере-то как раз довольно элементарно на них попасть. В Мариинке или… В Мариинке ли? Я не знаю точно. Ну, в общем, кажется… Или в БДТ? В БДТ, по-моему, лекция по Швейку, потому что Андрей Могучий поставил спектакль о Швейке. Там лекция о Швейке как о последнем герое Австро-Венгрии. Мне давно хотелось вообще поговорить о Швейке как о таком квазитрикстере XX века. Это такой наш современный Одиссей, при этом он в одном лице и Дон Кихот, и Санчо Панса. До сих пор же непонятно, как к Швейку относиться, в какой степени он идиот. Вот попробуем поговорить об этом.

Ну и в «Эрарте» будет довольно большой вечер стихов, а в «Буквоеде» — презентация сборника «Страшные стихи». Кстати, здесь масса вопросов, где достать этот сборник. Ну, сейчас — вот сегодня-завтра — его не достать нигде, потому что тиража еще нет. Но 21-го в Доме книги на Новом Арбате я представляю вот этот сборник «Страшные стихи», второе издание, где он уже претерпел некоторые, на мой взгляд, позитивные изменения, стал еще страшнее. Приходите в полшестого вечера, и там я буду, стало быть, этот новый сборник по мере сил представлять. Кстати, довольно скоро выйдет и новый полный «Квартал», насколько я понимаю… ну, с новыми тремя главами. Это произойдет где-то в первой половине февраля.

«Как вы относитесь к Случевскому? Почему не включили его страшные стихи в сборник?»

Случевского я очень люблю, я считаю его выдающимся поэтом. Я разделяю гипотезу (не помню сейчас чью), что именно из его стихов — из «Коллежских асессоров», насколько я помню — выросли «Стихи о неизвестном солдате» Мандельштама. И вообще обратите внимание: у поэтов XX века очень много эпиграфов из Случевского. Нет, он блестящий поэт. Такие ржавые струны, дребезжание ржавых струн, старые, некрасивые, совершенно чуждые обычным лирическим вдохновениям. Его вдохновляют очень часто эстетика безобразного, нарочитые прозаизмы. Ну, я думаю, что вот он и Фофанов — это такие два источника лирики XX века. И Иннокентий Анненский во многом вырос из них, потому что это его ржавые струны, но сначала они заговорили в подчеркнуто дисгармоничной такой, я бы сказал, иногда подчеркнуто безобразной поэтике Случевского. Случевский — замечательный поэт. Почему не включил? Не знаю. Не дошли руки. Но там будут еще новые переиздания. Спасибо. Конечно, включим.

А сейчас… Вернемся через три минуты.

РЕКЛАМА

Д. Быков

«Как вы относитесь к чтению Дарьи Юрской, в частности к чтению ваших стихов?»

Ну, я, во-первых, польщен, что Дарья Юрская их читает. Когда красивая и талантливая актриса читает твои стихи — это всегда как-то, ну, заставляет себя переоценить со знаком «плюс». Если же говорить о ее манере чтения, то я уже говорил, что Юрская — она очень отличается по манере от своего отца. Сергей Юрьевич действительно делает спектакль из каждого текста. Даша Юрская читает мои стихи примерно так, как их читала бы моя душа, как их читал бы мой лирический герой. Это совершенно не похоже на то, что я внутри себя слышу, но тем как-то счастливее я становлюсь, когда она это своим волшебным голосом произносит.

Д.Быков: Вера в Бога сама по себе — проблема довольно-таки детективная

Вот 30 января в зале «Прямой речи» на Ермолаевском можно будет послушать какие-то мои вещи, что-то она читает с Татьяной Толстой, насколько я помню, что-то там будет. Ну, там довольно большой моноспектакль, такой печальный, по основной интенции своей мрачноватый. Ну, приходите, посмотрите. Я-то в любом случае буду это слушать, потому что как-то, когда я слушаю свои стихи ее голосом, они мне нравятся, а когда своим — не всегда.

«В своей лекции вы отнесли к критериям хорошей прозы изобразительную мощь, темп и эмоциональный диапазон. Что такое эмоциональный диапазон?»

Это то путешествие, которое вы проделываете на протяжении книги. То есть если вы на протяжении книги испытываете достаточно широкий разброс эмоций, если вы путешествуете из одного состояния в другое, меняетесь, претерпеваете какие-то не вполне ожидаемые эволюции, то это книга хорошая. Если она вся более или менее выдержана на одной эмоции — это неинтересно (ну, мне во всяком случае неинтересно).

«Очень понравилось «Ненастье», поскольку… — ну, это имеется в виду роман Алексея Иванова. — Я поняла, что главная героиня по традиции русской литературы — это Россия. Присутствуют все маркеры: тут и побег с любовником, и растление, и убитый ребенок».

Ну, все-таки, конечно, он же повторяет матрицу Алексея Толстого во многих отношениях и, соответственно, матрицу романа «Хмурое утро». «Ненастье» и «Хмурое утро» — не знаю, насколько это сознательная рифма, но она прочитывается.

«Почему Лихолету перед смертью кажется, что убитая рядом с ним девушка — это Таня? Ведь он Таню не любил».

А потому что Таня во всех. Потому что Таня — это все женщины, их наиболее предельное воплощение.

«Что такое у Иванова этот образ? Почему ему видится Таня? Спасибо!»

Спасибо и вам. Значит, как я понимаю, вечная невеста она потому, что никто не тронул ее глубины. Она в каком-то смысле всегда девственна. Не то что она рано, прежде времени начала свою женскую жизнь и не успела развиться, но она не успела развиться именно потому, что Россия — она в широком смысле остается ничьей, никому не принадлежащей. «Какому хочешь чародею // Отдай разбойную красу!» Это блоковский мотив. Настоящей глубины ее сердца никто не тронул. Она действительно вечная невеста, потому что она не может никому принадлежит и никому окончательно не доверяет. Это серьезная и трагическая тема. Ведь такая вечная девственность российская и не дает осуществиться вечной женственности. И обратите внимание, что героиня «Гадюки» толстовской, скажем, она же остается девственницей, потому что ее не смог изнасиловать один герой, не стал с ней жить другой, третий просто ее отверг. Она остается ничейной, невостребованной, непонятной. И в этом, конечно, какая-то тайная и ледяная глубина, довольно мрачная.

«Заслуживают ли наказания ульяновские курсанты или нужно их понять и простить?»

Я не понимаю, что здесь прощать. Ну, снялись люди в каком-то идиотском виде. Я не очень понимаю, зачем они это выложили. Вообще пока я могу подтвердить только один свой давний вывод: ребята, дальше от социальных сетей! Нечего вам там делать. Социальные сети — это плохо, вредно, опасно, скучно, провокативно, это портит настроение. Ну, Интернет же — он для переписки, для получения информации, для общения с единомышленниками. Но зачем сниматься и выкладывать? Вот этого я не понимаю. Какая тайная потребность реализуется таким образом? Ну, пошутили, сняли, посмотрели.

Это все равно что, понимаете, выкладывание своего семейного альбома. Ничего нет скучнее чужих отпусков и чужих снов. Когда в Сети пересказывают сны или помещают фотографии из отпуска… Ну, бывало, придешь в гости, и тогда это называлось «просмотр слайдов». Приходишь в какие-нибудь восьмидесятые годы в гости — и хозяева начинают показывать слайды. Вот они поехали на Алтай. А вот они поехали (редкий случай) за границу. А вот выпускной вечер какого-нибудь американского школьника. Кому все это надо? Что за копание публичное в своем и чужом белье? У человека должно оставаться какое-то пространство интимности.

Не выкладывайте вы ничего своего в Сеть. Ведь вы же не вываливаете свои внутренности на всеобщее обозрение. И вообще — чем меньше вы присутствуете в Сети, тем меньше вас могут ущучить и ухватить. Понимаете, я когда-то одного замечательного диссидента спросил: «А почему ты до сих пор не заводишь мобильного?» Она сказал: «А была мне охота вешать себе на шею коровье ботало». Тут есть какая-то мысль, да.

«Не напоминает ли вам предвыборная гонка тараканьи бега? Азарта много, но абсолютно бесполезно».

Знаете, да мне… Вообще вся человеческая деятельность напоминает тараканьи бега. Вот мы сейчас, сегодня встречаем очередной день рождения (к сожалению, уже давно без него, уже пять лет без него) Александра Николаевича Житинского, моего любимого прозаика и бесконечно дорогого мне человека. Вот я всем его родственникам — вдовам, детям, внукам — передаю привет и свою любовь. Житинский бесконечно много значил. И как-то эта фигура все укрупняется с годами, и все больше у него становится читателей и понимателей, потому что он, конечно, время опережал.

И вот как-то, когда мы обсуждали с ним его повесть «Спросите ваши души», я говорю: «А почему герой в конце отказывается от дара? Ведь это, в сущности, отказ от сверхчеловечности». А Житинский сказал: «Ну, вот бывает такое настроение». Я это могу понять. Это не значит, что я бы хотел от него отказаться, но я могу понять людей, которые отказываются, потому что, в сущности, ведь все, чем мы занимаемся, — это попытки стать генералом в муравейнике. Надо просто понимать, что это муравейник. Да, это действительно муравейник. Ну и муравьиные такие труды. Я не думаю, что труд сам по себе самоценен. Тараканьи бега. Это такая жизнь насекомых, такое мельтешение.

Другое дело, что все-таки лучше тараканьи бега, чем взаимное истребление, алкоголизм или всякая прочая мелкая мерзость. А политика нам затем и дана, чтобы мы отвлекались от мерзости, потому что делать ее средоточием грязи — это не выход, это не лучший вариант. Политика отвлекает нас от смерти, от личного тщеславия, она предоставляет нам возможность какой-то конкуренции. Политика в идеале — это концентрированное выражение национальной морали, уж если на то пошло. В сегодняшней России сами видите, во что превратилась эта национальная мораль.

«Дочитываю «Щегла» Донны Тартт. Если можно, ваше мнение о книге».

Знаете, я как-то вот ее не дочитал (редкий случай), она мне показалась скучноватой. Может быть, я когда-нибудь к этому вернусь. Она мне кажется, понимаете, такой женской, многословной. Женской в том смысле, что, может быть, уровень темперамента там недостаточен, слишком она, что ли, домохозяйственная — вот так бы я сказал. Это не сексизм. Это, наоборот, какой-то избыток мягкости, я бы сказал, пастельности. Но я верю Юлию Дубову, весьма для меня значимому и авторитетному писателю, который написал восторженную статью и о «Простой истории», и о «Щегле». Может быть, просто это не моя чашка чаю.

«Не могу найти произведение, отрывок которого ставили в институте. Действие происходит во время Второй мировой в вагоне. Еврейская девушка и немецкая пара, друзья детства. Героиня едет, ничего не подозревая, в гетто. Ее друг юности понимает, что она едет на смерть. И все, что он может сделать — передать ей капсулу с ядом. Вы моя последняя надежда найти произведение».

Друг милый, я, к сожалению, не читал этого произведения, о котором вы говорите. Может быть, нас кто-то услышит и подскажет. По фабуле немножко похоже на Зингера, но вряд ли это Зингер. Давайте, если есть желающие… История с ядом есть у Александра Шарова в повести «Жизнь Василия Курки», где в гетто перед массовой ликвидацией продают колечки с цианистым калием, но это другая история, это не про то.

Д.Быков: Ребята, дальше от социальных сетей! Нечего вам там делать. Социальные сети — это плохо, вредно, опасно

«Венедиктов обещал сделать радиопостановку «Гадкие лебеди». Насколько я знаю, она до сих пор не сделана. Нельзя ли его попросить выполнить это обещание?»

Ну, знаете, вот совершенно независимо от его обещаний, я в ближайшее время буду начитывать несколько книг Стругацких в издательстве «Ардис», в издательстве аудиокниг, и читать попутно на тех же дисках небольшие лекции по ним. В первом мы начитаем «Пикник», потом — «Далекую радугу», которую я мечтаю начитать всю жизнь (это мой способ сделать по ней фильм или радиопостановку), а потом — «Гадких лебедей». Ну, «Гадкие лебеди», как вы знаете, сейчас отдельно не существуют, а это часть романа «Хромая судьба».

«Ваше мнение о введении в школах предмета «Психология»? Об этом говорили после нападения учащихся в пермской школе. У нас психолог был, но, как мне вспоминается, ученики к нему не ходили, стеснялись, не хотели быть белыми воронами. Зато у нас есть предмет «Обществознание». Он близок к воспитанию в детях нормальности, но, видимо, его мало. Вопрос также о ваших любимых американских сценаристах. И были ли случаи, когда писателю приходилось подрабатывать на сценариях к фильмам?»

Вот второй ваш вопрос гораздо проще. Конечно, были. И масса писателей в Голливуде подрабатывали. Наиболее известный пример — Фолкнер, у которого никогда это не получалось. И он писал Рональду Рейгану, своему частному собеседнику, неглупому очень актеру, впоследствии американскому президенту, он ему писал: «Думаю, что над моими сценариями смеялись бы даже лошади на моем ранчо, хотя мне кажется, что они слишком умны, чтобы читать такую дребедень».

Помимо Фолкнера, была масса литераторов, в диапазоне от Чивера до Беллоу, которые пытались в разное время продать сценарий, написать сценарий. Даже у Трумена Капоте, который прекрасно знал Голливуд и при этом чувствовал психологию зрелища, психологию действа, ничего не получилось. Сценарист — это отдельная профессия, отдельная работа. Я недостаточно знаю американских сценаристов, чтобы их называть. То есть у меня есть любимые фильмы, но любимых сценаристов, подозреваю, все-таки нет. Из тех сценариев, которые я высоко ценю (сейчас просто лень гуглить), это сценарии замечательного человека, он же и режиссер… «Вечное сияние чистого разума». Это из тех сценариев, которые мне кажутся очень высококлассными.

Гораздо проще мне перечислить любимых российских сценаристов. Это Наталия Борисовна Рязанцева, которую я очень люблю и высоко ценю — и как сценариста, и как прозаика. Это Дунский и Фрид, безусловно, гениальные мастера интриги и диалога репризного, американского. Это Александр Леонардович Александров. Я даже не называю Александра Миндадзе, потому что Миндадзе не сценарист, во-первых… Ну, не только сценарист. Он сейчас уже и режиссер, во-первых. А во-вторых, Миндадзе — это просто первоклассный писатель, создатель совершенно новой прозы. Насколько я понимаю, такое серьезное отношение к его творческому методу разделяет еще только Сергей Самсонов из писателей более или менее известных. А так, в принципе, я со стороны литераторов всегда встречаю большой снобизм относительно сценаристов. Но Миндадзе — это первоклассный прозаик, один из лучших сегодня прозаиков. И каждый его новый фильм, каждая его новая киноповесть очень сильно расширяет границы моих представлений о его возможностях.

А теперь — что касается предмета «Психология». Понимаете, я вот на семинаре в «Новой школе», на «Бейкер-стрит», на такой мастерской, я обсудил историю с пермским нападением. Мне кажется, что у современного ребенка, хорошего ребенка, умного, любое насилие вызывает огромную брезгливость. И поэтому все-таки вот то, что там произошло — это очень маргинальное явление. Правда, это сопровождалось потом поножовщиной в Челябинске. Но моды на это не возникнет, вот это я вам скажу точно. Потому что вот это новое поколение, которое интеллектуально очень продвинуто (и не только в лучших образцах, а в целом), оно испытывает к насилию брезгливость, оно у них вызывает скуку. И правда, все-таки это очень маргинальное явление.

Нужен ли в школе психолог? Наверное, нужен. Но ведь проблема в том, что школьный психолог — это все-таки некоторая автоматизация. С проблемным ребенком надо работать долго, серьезно. Ну хорошо, вот пришел он в класс, допустим, этот психолог и видит, что там травля. Что он будет делать? Как с этой ситуацией справиться? Тут нужен, как я уже писал, не частный психолог, а «психологический десант», который можно вызвать и разобраться в конкретной ситуации каждый раз. Я абсолютно уверен, что пермские подростки с их поножовщиной давно были неблагополучны. И вот если бы можно было обратиться к педагогу-суперпрофессионалу и вызвать его кратковременно на такую скорую помощь, эта проблема была бы снята. Но, к сожалению, пока ничего подобного не делается.

«Можно ли надеяться на лекцию об Азольском?»

Я очень люблю Азольского, но это опять-таки не совсем моя чашка чаю. Понимаете, я люблю такой реализм, в котором есть все-таки некоторая примесь фантастики или… Ну, для меня он, может быть, суховат. Хотя «Клетка» — выдающийся роман. И «Затяжной выстрел» — выдающийся. Нет, Азольский — большой писатель, тут не о чем спорить, но как-то мне… Может быть, это как-нибудь Никиту Елисеева мы пригласим, он больше в нем понимает.

«Сообщите свое мнение об участии Ксении Собчак в президентских выборах. Лично я, признавая все ее достоинства, не могу отделаться от ощущения, что ее замыслы не совсем честны».

Слушайте, столько раз я выражал эту точку зрения. Ксения Собчак, хочет она того или нет, улучшает атмосферу в стране, потому что возникают вещи, о которых можно говорить, потому что тошнотворная серьезность уступает место насмешке, потому что она не агрессивна. Вы скажете: «А как же вот ее поведение с Волковым?» Ну, если действительно удалось ей доказать, что Волков поместил не ее фотографию, то мне кажется, что в этих дебатах ну не нужно обсуждать агрессию Ксении Собчак, а нужно вернуться к обсуждению исходного момента — подлинная эта фотография или нет. Вот на эту тему я готов дискутировать.

А о том, правильно ли она поступает, врываясь в студию… Ну, те, кто бывали на «Эхе», те знают, что здесь ни в какую студию врываться не надо — ты открываешь дверь и входишь. И ничего нет ужасного, по-моему, в том, что человек во время эфира зашел и задал вопрос. Вот снимать чужой компьютер мне кажется неправильным. У меня вообще к Беате Бубенец есть ряд этических вопросов, но это проблема Беаты Бубенец. А вот что касается Ксении Собчак — мне кажется, она вела этот диалог ровно, не на повышенных тонах и без какой-то демонстративной агрессии.

Давайте вернемся к исходной проблеме: она или не она на опубликованном снимке? Потом мы можем обсудить: а хорошо или плохо летать на корпоративы во время предвыборной кампании? Это тоже предмет для обсуждения, совершенно нормально. Что мне кажется ужасным — понимаете, так это то, что в процессе этой предвыборной кампании перессорятся все: Милов с Кацем, Навальный с Собчак (и хорошо, если не с Волковым), Морозов со мной (от чего боже упаси) и так далее. Ну, комментаторы.

А я могу вам сказать, отчего люди ссорятся. Как человек, которому приходилось решать задачи экспериментальной и экстремальной педагогики, разбираться с плохим классом, я знаю: в классе плохо, когда классу нечего делать. Современная российская политика, поскольку она не приводит ни к каким результатам (мы вынуждены быть заложниками биологических и внешнеполитических обстоятельств), поскольку внешняя политика российская не может привести к победе на президентских выборах, исход их предрешен, то и начинаются выяснения отношений вместо борьбы за общую цель. Это катастрофическая ситуация, серьезная. Это вот та самая corruption в своем первоначальном значении, которая не касается коррупции в воровском смысле, а это порча, нравственная порча.

Д.Быков: Ксения Собчак, хочет она того или нет, улучшает атмосферу в стране

Да, так нас сегодня поставили в такие обстоятельства, что мы постоянно выясняем отношения вместо того, чтобы делать некоторое общее дело. Общего дела быть не может, потому что предрешен в этих выборах результат. Ну, значит, надо как-то смотреть дальше этих выборов, вот и все, и думать об общем деле, которое надо сформулировать. На мой вкус, таким общим делом может быть стремительный образовательный или интеллектуальный рывок в воспитании достойной смены. Этим я по мере сил и занимаюсь. Таким делом может быть создание новой национальной мифологии, серьезная рефлексия на тему национального характера, веры, принципов и так далее. Этим кто-то должен заниматься, потому что национальный характер у нас не осмыслен, не понят, мы все чаще выдаем за него агрессию и тупость, а это далеко не так.

Вот правильный разговор о том, что Путин опирается на некоторые черты национального характера, — этот разговор подменяется постоянно разговором об инерции: Путин опирается главным образом на инерцию, инертность. Да, эта инерция есть, она присуща всем большим массам, но национальный характер далеко не сводится к тому, что сейчас демонстрирует Россия.

Так вот, как создать обстоятельства, кроме внешней войны, в которых бы Россия демонстрировала its best, демонстрировала бы свои лучшие национальные черты, — вот это действительно серьезная проблема, это проблема национального масштаба. Интересно же, в каких обстоятельствах Россия достигает своих максимумов. Не во время войны. Как правило, это происходит во время застоя. А чем застой так комфортен, и как можно совмещать его с прогрессом? Тут есть о чем думать.

Но у нас же сейчас, понимаете, само понятие, само занятие думания подменено опять же калометанием, сетевыми беспрерывными разборками. Стоит тебе высказать какую-то гипотезу — и, как всегда, возникает какой-то человек, который не в силах поддержать диалог, а в силах только сказать: «Остапа несло». Ну, давайте пусть будет дальше нести Остапа, потому что без гипотез, без смелых идей, без попытки взорвать это молчание сегодня ничего не будет. Сегодня любой человек, который мыслит, он по определению подставляется. В этом смысле, конечно, появление Собчак с ее способностью подставляться сильно разряжает общественную атмосферу.

«Что вы можете сказать о романе «Пожиратели звезд» Ромена Гари? Писатель главную героиню списал с Джин Сиберг. Но каким образом построены взаимоотношения юной американки и генерала Альмайо (мотив доминирования и покорности)? Это наводит на мысль, что литературное творчество было для Гари средством изживания собственных комплексов».

Я миллион лет не перечитывал «Пожирателей звезд». Недавно сравнительно перечитывал «Белую собаку» и «Дальше ваш билет недействителен». Ну, «Обещание на рассвете» хорошо помню. То, что Гари всю жизнь изживал свои комплексы — это совершенно очевидно. И это делает его таким «французским Хемингуэем» (о чем и говорилось много раз). Но ведь это не худший способ сосуществования со своими комплексами. А что еще можно сделать с ними? Как еще можно с ними бороться? Литература для того и существует, чтобы решать свои проблемы путем их переформулирования, если угодно. И творчеств только для этого и нужно.

«Какой, на ваш взгляд, лучший филфак в России?»

Безусловно, новосибирский, но это мое частное мнение, ни на чем не основанное, кроме личного опыта. Самые интересные дискуссии, самые интересные разговоры, самые интересные доклады на конференциях — все это у меня связано с новосибирским филфаком и с десятой общагой, где жили филологи, где я часто ночевал, приезжая туда на научные студенческие всякие сборища. Но, видите ли, а кто-то назовет РГГУ и будет прав, и кто является патриотом филфака МГУ. Мое мнение в данном случае ничего не решает. Я просто знаю, что новосибирский кампус — это по атмосфере своей больше всего похоже на кампусы американские, а я как-то в силу разных обстоятельств к ним привержен.

«Стоит ли доносить на врагов не либеральных взглядов?»

Доносить не стоит ни на кого. Мне просто кажется, что стоит с ними спорить, не уходя от полемики.

«Вы много внимания уделяете британской литературе, но, кажется, пропустили Дорис Лессинг».

Нет, Леша, что вы? И я вам больше скажу: я собираюсь вот сейчас начать читать на «Дожде», в феврале мы начнем запись цикла «Нобель» о 50 главных нобелевских авторах. И уж Дорис Лессинг там будет уделено первостатейное внимание, я очень ее люблю

Услышимся через три минуты.

НОВОСТИ

Д. Быков

Вот, кстати, спасибо огромное. Какое же я чудесное получил письмо от Нины Федоровны Черезовой из села Песочное Ростовского района Ярославской области, письмо от прекрасного бессмертного типа русского учителя и русского читателя. Нина Федоровна, ну прямо вот и стихи прекрасные, и как же вы меня, если честно, утешили и обрадовали. Конечно, когда я в следующий раз поеду в Вятское на «Некрасовский праздник», поеду мимо вас и выпью с вами обещанного чаю. Ну, не пьем мы с вами, чего поделать, ничего крепче чаю. Но как же я счастлив! Какое прекрасное письмо! И как вот оно вовремя. Спасибо вам большое.

Очень хорошее письмо еще от Кромвеля, которого я тоже люблю страстно, постоянного слушателя: «Можно ли тематическую лекцию про странные живые дома и пространства в литературе? Марк Данилевский, Житинский, «Дом, в котором…» Петросян, Кэрролл, НИИЧАВО, «Нехорошая квартира» — все это разное, но так интересно! Что еще можно прочитать про уютный и добрый к героям дом?»

Ну, знаете, добрый к героям дом — не так-то просто. Вспоминается замечательный роман Оксаны Бутузовой «Дом», ну, просто один из любимых моих романов. Окс, если вы меня сейчас слышите, то я вообще вас очень люблю. Блестящий питерский писатель кафкианского направления. Но там дом не шибко добрый. А что касается домов добрых к их обитателям, домов с сюрпризами… Черт, не вспоминается! Вот недавно вышел «Slade House» Митчелла, где дом страшный тоже, дом пожирающий, голодный дом.

Знаете, Оливер, здесь, наверное, есть какая-то такая роковая довольно мысль: дом с его таинственными, вдруг открывающимися пространствами, ну, как собственно у Данилевского, — это территория чаще всего враждебная. Дом, населенный признаками. Ну, вариацией доброго призрака является Кентервильское привидение Уайльда. Но вообще-то дом к человеку, как правило, враждебен, потому что дом переживает человека. Помните, как у Токаревой: «Дома стоят дольше, чем люди». Дом явно зависит от человека и вместе с тем таит какую-то скрытую энергию. Заброшенный дом всегда полон мрачных сюрпризов, как в «Убить пересмешника» или в «Другие голоса, другие комнаты». То есть мне трудно найти историю о добром доме. Генри Дарджер свой второй роман написал… Вот там, где сестрички Вивиан попадают в Чикаго, там дом полный страшных тоже каких-то угроз: то летающее пламя, то хлопающие ладони, которые их ловят. Ну, Дарджер вообще был мрачный автор. Ну, так вот сразу не найдешь, понимаете. Даже «Дом, в котором я живу» наводит на мысли о бренности всякого дома. Ну, не знаю, Оливер. Я попытаюсь найти. Вообще сама идея, тема дома в литературе — она очень перспективная, она очень такая увлекательная.

Вот тут же мне кидают: «Чудесная повесть Бориса Штерна «Дом». Недавно открыл для себя Штерна. Мой любимый рассказ».

Я Штерна хорошо знаю благодаря пушкинскому его роману «Эфиоп», но, к сожалению, у меня нет как-то ни одного экземпляра вот этого рассказа «Дом», нигде и никогда он не встречался.

«Мистер Быков, позвольте задать вам один вопрос и сделать одно замечание. Почему, по вашим словам, антисемитизм — это болезнь, а после слова «русофобия» вы даже разговор с собеседником продолжать не стали бы?»

Объясняю, дорогой мой. Потому что «русофобия» — это выдуманный термин, обозначающий выдуманное явление. Антисемитизм — это вещь, к сожалению, реальная. А русофобией в устах ваших единомышленников называется любая критика в адрес России. К сожалению, бывают такие евреи, которые объявляют антисемитизмом любую критику в адрес евреев. Это да, действительно так. Но под антисемитизмом мы, тем не менее, понимаем преследование евреев по национальному признаку. Преследования русских по национальному признаку в России нет, да нет и в мире, честно вам сказать. Русофобией вы называете любую попытку высказать о России мнение, отличное от восторженного. Вот и вся русофобия.

Есть три термина, после которых надо прекращать разговор: «русофобия» (ну, это название трактата Шафаревича, и понятно, что за ним стоит), «англосаксы» и «геополитика». После этого дискуссия невозможна, понимаете. Потому что преследование русских за то, что они русские, мне не встречалось никогда. Вот преследование евреев за то, что они евреи, к сожалению, встречалось. К сожалению, еще раз говорю, есть такие евреи, которые и меня пытаются регулярно объявить антисемитом, и вообще любого, кто недостаточно восторженно о них высказывается. Ну, ничего не поделаешь, среди евреев есть свои дураки. Они есть и среди русских, и среди папуасов, и среди немцев. Затрудняюсь назвать национальность, которая от этого явление свободна. Замечательно говорил тот же Житинский, день рождения которого мы начинаем отмечать: «Я никогда не видел дураков только среди ирландцев, потому что вообще никогда не видел ирландцев».

Д.Быков: «Русофобия» — это выдуманный термин, обозначающий выдуманное явление

«Если бы вы вложили персты в раны проданной, развращенной, изнасилованной либералами России, то уж наверняка поверили бы опросам «Левада-Центра» по поводу отношения россиян к педерастам и прочему моральному разложению. Слава богу, люди избывают либеральный яд, очищаясь от порока, духовной рыхлости и нравственной нечистоплотности. Почему бы не порадоваться здоровому порыву большинства, а не судить по истории болезни меньшинства, топя в сарказме и скепсисе любое хорошее?»

Ну, милый мой Игнат Шеховской, где же и когда же я топил в сарказме любое хорошее? Мне просто не понятно, как это Россия так изнасилована либералами, что уже последние двадцать лет никаких либералов близко нет ни у власти, ни в правительстве, ни среди советников Владимира Путина. Уже после девяносто шестого года никакие либералы, по большому счету, во власти не сидели. Я, правда, не знаю, кого вы называете либералами. Может быть, евреев. А может быть, просто всех противников массовых репрессий. Не знаю. Некорректный термин. Но как это Россия, так проданная и изнасилованная либералами, лежит со своими язвами, в которые вы мне предлагаете, подобно Фоме, влагать персты? Извините, не хочу.

И за эти последние семнадцать… или восемнадцать лет правления «самого эффективного лидера», которого вы так любите, ничего не сделано хорошего. Кто же эти либералы? Греф, может быть? Да в чем же его либеральность, помилуйте? Ну о чем вы говорите? Почему либералы у вас уже семнадцать… восемнадцать лет продолжают быть во всем виноваты? Хотя установилась правильная власть, побеждена полностью свобода слова. Количество упомянутых вами гомосексуалистов, насколько я понимаю, в сфере общественной жизни стремится к нулю. Не знаю, каково их закулисное влияние. Но как-то мне представляется, что вы несколько переоцениваете либеральную вину и страдания дорогой России. Напротив — мне кажется, то, что было заложено в либеральные годы, как раз и гарантирует ей пока некоторое выживание. Все же остальное, о чем вы говорите, — ну, это просто смех и грех какой-то ужасный.

«Голосую за лекцию о Кузмине».

Да знаете, тут подавляющее большинство голосует за лекцию о Высоцком. Но Кузмин держит позиции — 15 против 23. Давайте я в следующий раз Кузмина, потому что это мне надо подготовить, подчитать прозу. Стихи-то я помню очень хорошо, но все равно такой сборник, как «Параболы», надо все-таки перечесть. Да и в «Форели» есть некоторые вещи («Лазарь», в частности), которые надо бы тоже мне переинтерпретировать. Ну, не будем же мы говорить только об «Александрийских песнях». А собственно об «Александрийских песнях» что говорить? Их надо просто почитать вслух. И я всегда чуть не со слезами читаю эти сочинения.

На меня очень сильно влиял Кузмин, у меня даже такое несколько подражание ему. Я люблю очень по-человечески. И особенно мне нравится его удивительно скромная и тихая позиция человека, который никому ничего не навязывает (может быть, потому, что он всегда себя чувствовал немного уязвленным). Но для меня он один из самых любимых авторов. Мы, конечно, поговорим о Кузмине. Но сегодня значительно опережает Высоцкий, если только Кузмин не предпримет какого-то безумного спорта.

«Спасибо за наводку на роман Боровикова».

И вам спасибо. Чего-то ее довольно быстро начали раскупать. Понимаете, Владимирский написал замечательную рецензию на нее, большую. Спасибо. По-моему, Владимирский, да. Или Ларионов? Нет, Владимирский. И вообще я рад очень, что эта книга получила такую бойкую перцепцию. Я только боюсь, правильно ли ее понимают, потому что она на самом деле невеселая. И потом, надо, конечно, ценить потрясающее мастерство авторского языка. Вот когда я читаю Боровикова, я все время чувствую, насколько он больше меня в каких-то отношениях — насколько больше меня он знает, насколько шире его активный, постоянно используемый словарный запас. У него нейтральной лексики нет почти вообще. И хотя он меня младше значительно, я все время с радостью ощущаю, что мне очень есть чему у него поучиться.

«Я люблю «Живаго», но когда его читаю, у меня есть чувство, что я читаю стихи. С помощью каких приемов Пастернак этого достигает?»

Да видите, может быть, это даже и не очень хорошо, потому что это мешает роману быть романом. Там много поэтических преувеличений, много лирических фрагментов. Но я бы не сказал, что это стихи все-таки. Понимаете, ощущение стихов возникает от сюжетных рифм. Пастернак пояснял, что огромное количество встреч в романе — от его привычки к рифмам. Все закольцовывается, рифмуется, накладывается, то есть создается ощущение такой высокой неслучайности происходящего, которая бывает только от очень хороших стихов. Это нормальная вещь. Но в целом это, конечно, роман, который содержит в себе очень важные и серьезные религиозные и социальные высказывания. Только очень хорошие стихи несут такую гигантскую нагрузку.

«Почему мы называем Гамлета гуманистом? На этот вопрос своей учительницы я до сих пор не могу дать ответа».

Очень просто: потому что для Гамлета действующий герой — не идеал. Для Гамлета есть рефлексия, для него есть абсолютная ценность человеческой жизни, и он предпочитает сомнение знанию. Собственно в чем высокий пародийный и насмешливый смысл «Гамлета» (а «Гамлет» — высокая пародия, мы об этом говорили)? Смысл «Гамлета», к сожалению, в том, что герой-гуманист наворотил гораздо больше трупов своим неучастием, чем если бы он действовал. Убил бы Клавдия — и все. Но это герой, для которого убийство отвратительно, неестественно. Он убивает только на дуэли. Ему приходится это делать, но он не испытывает страсти к этому. Это, конечно, проявление, как хотите, высокого гуманизма, особенно если учесть времена, в которых появляется эта увлекательная пьеса.

«Что вы можете сказать о сценариях и киноповестях Александра Довженко?»

Видите, я не специалист. Это надо Евгения Марголита, большого любителя Довженко и замечательного его знатока… надо с ним, наверное, говорить. Но мне представляется, что Довженко — один из выдающихся советских религиозных мыслителей. Это попытка создать новую религию такую. И некоторый пафос его текстов диктуется вот этим. К сожалению, мы не можем судить о его романе, об этой труппе бродячих артистов, по Украине которая путешествует, задуманный кинороман, который не дописан. Ну, это такая большая тоже тема. Давайте я перечитаю и об этом поговорю. Я Довженко как бы больше смотрел, чем читал. «Звенигора» в свое время произвела на меня колоссальное впечатление.

«Хотелось бы услышать ваше мнение о фильмах «Легенда № 17», «Салют-7», «Движение вверх».

«Движение вверх» из них лучший. Хотя я считаю Николая Лебедева фантастически талантливым режиссером, и он, как ни крути, был первым, кто это начал делать. Действительно, постепенно от героев-бандитов российское кино мигрирует к героям-спортсменам. Это началось с фильма «Миннесота», который снял… «Миннесота», по-моему? Да. Который снял Прошкин по сценарию опять-таки самого чуткого Миндадзе. Я подозреваю, что эта миграция, конечно, все равно в плюс: лучше спортсмены, чем бандюки. Но все равно делать спортсмена идеальным героем и национальным героем — мне кажется, это половинчатая вещь. Я все-таки жду того героя, которым вдохновлялось российское экзистенциальное кино семидесятых, — героя-интеллигента, героя-учителя. Да их, в общем, довольно много.

«Нужно ли поподробнее рассказать про связь книги Кэрролла «Алиса в Стране чудес» и Викторианской эпохе?»

Ну, видите, тоже я довольно много про это писал. «Алиса» — глубоко взрослое произведение, это совсем не детская сказка, произведение глубоко фрустрированного человека, которого все в мире и завораживает, и мистифицирует, и поражает, и все-таки поражает неприятно. Потому что мир «Алисы» — это, конечно, мир… вот знаете, я бы сказал, что это мир скучных чудес. Помните, был когда-то в «Солярисе» замечательный финал: «Еще не прошло время жестоких чудес». Так вот, «Алиса» — это такое бремя скучных чудес. Мир абсурдный, но невеселый. Мир дурного сна, который снится Соне, запихиваемой в чайник, мир чайной Сони. И все, что там происходит с Алисой… Знаете, это же сказка, рассказанная в жаркий полдень. И мы все время чувствуем, как эта жара томит героев, как напекло голову рассказчику и детям. Это несмешная сказка, невеселая, там улыбается только Чеширский кот. Это мир насилия. И вот то, что там фламинго используются как молотки, ежами играют в крокет, постоянно кого-то казнят, королева… Ну, понимаете, это самое точное выражение Викторианской эпохи, потому что Викторианская эпоха, конечно, была эпохой чудес, но чудес злобных и скучных.

Д.Быков: Ребенок, как и народ (вспомним Джефферсона), имеет право на восстание

Понимаете, вот самое точное выражение этой эпохи — это романы Уайльда, в частности его «Портрет Дориана Грея», где тоже происходят в основном жестокие и какие-то очень бесчеловечные, непраздничные чудеса. Это Стивенсон с «Владетелем Баллантрэ». Это сказки Кэрролла. Это Киплинг. Это Моэм ранний. Посмотрите, какое пиршество талантов и какое ощущение все-таки жестокой тоски, которая это все пронизывает. Это какая-то бесконечная неувлекательная игра.

И главное, что все время в «Алисе» очень чувствуется, что эта сказка не может закончиться, потому что не может закончиться правление королевы Виктории, которая правила так долго, которая создала и погубила эту империю…. ну, то есть создала не она, а она привела ее к пику, и потом она застала ее распад. Викторианский век — это, конечно, век сказки, но это все-таки век Джека-потрошителя. Вот что надо помнить.

Кстати, Jack the Ripper я с детьми в «Новой школе» совсем недавно обсуждал. И вот что удивительно: что эта история, которая гипнотизировала, завораживала столько поколений, она им кажется кровавой и неувлекательной. Потому что история Джека-потрошителя — ну, мало того, что это тайна без разгадки, но это и тайна еще, которую неинтересно разгадывать, вот почему-то, потому что это эпоха неинтересного зла, неромантичного зла. А героем этой эпохи является трикстер, вроде сэра Генри, который из всего умудряется сделать парадокс, каламбур, но в душе остается, конечно, высоконравственным человеком.

Я поэтому Уайльда люблю больше всех. И на вопрос «Кто был большим христианином — Уайльд или Честертон?» я всегда отвечаю: Уайльд, потому что в своей жизненной практике Уайльд пожертвовал большим. Я понимаю, что Честертон более морален. И я всегда помню вот эти слова Честертона: «Ужаснее взглядов и личности Уайльда была только его судьба». Наверное. Но Уайльда я люблю более нежной и более глубокой любовью, как Капоте, ну, потому что сказки Уайльда меня доводили в детстве до слез: не только «Счастливый принц», не только «Эгоистичный великан», но даже какая-нибудь «Замечательная ракета». А уж сколько слез было пролито над «Рыбаком и его душой»! «The Fisherman and his Soul» — знаете, ведь на меня просто мелодика фразы там действовала. Мое счастье, что я почти всего Уайльда в оригиналах прочел в одиннадцать-двенадцать лет, включая стихи. И столько слез было над ним пролито! А над Честертоном — никогда. Понимаете, вод над Честертоном… я поражаюсь иногда его блистательным хохмам, его великолепным открытиям, изобретениям, много чему поражаюсь, но до слез он меня не доводит. И поэтому я считаю, что все-таки Уайльд из всей Викторианской эпохи наиболее живое явление.

Что касается Кэрролла. Понимаете, он же не только «Алису» написал. Он написал и вполне серьезные нравоописательные романы, довольно много стихов. И кстати говоря, «Алиса в Зазеркалье» — это уже текст гораздо более веселый. «Алиса в Стране чудес» всегда доводила меня, особенно в детстве, до какого-то головокружения, до какой-то головной боли. И только очень уже взрослым человеком я понял, в чем причина: потому что это ужасно унылый мир. И кстати, фильм Бертона мне тоже показался ну таким унылым! Там, кроме этих толстых близнецов, Труляля и Трумбала… Не помню как. Трумбала и Тримбала. В общем, на них собственно смотришь с радостью. Все остальное — ну такое угрюмое какое-то, такое тепличное! Вот теплица, из которой выкачан воздух. Но это нормальное ощущение Викторианской эпохи. Самый там симпатичный человек, конечно, Рескин.

Вот спасибо дорогому Юрию Плевако, который немедленно прислал мне рассказ Штерна «Дом», уточнил, что выступаю я в Александринке и что драма Кочеткова называется не «Рембрандт», а «Коперник» («Рембрандт» у Кедрина). Да. Но вот этой драмы, к сожалению, нет здесь пока, не могу найти ее.

«Почему все ватные демократы… все ватные патриоты путают педерастию с гомосексуализмом? Откуда это?»

Ну, Сережа, не знаю. Я так глубоко в их менталитет не проникал никогда. Я вообще… Ну, мне многие пишут тоже: «Зачем вы им отвечаете?» Ну как же им не отвечать? А если им не отвечать, у них возникнет чувство сиротства. Понимаете?

«Почему Чехов назвал пьесу «Дядя Ваня» именем сломленного человека?»

Да видимо, потому, что его интересовал дядя Ваня больше остальных героев этой пьесы. Что, ему надо было называть ее «Доктор Астров»? Доктор Астров — Андрей, вы не думайте о нем слишком хорошо, он такая вариация на тему доктора Львова. Именно поэтому Елена не отвечает ему взаимностью. Я не очень люблю Астрова. Астров — плоский человек. Дядя Ваня — страдалец настоящий. Вот тетя Соня — как вариант. Хотя Соня тоже не самая симпатичная там героиня.

Понимаете, Андрей, я бы вам не сказал, в чем смысл пьесы «Дядя Ваня», в чем ее идея. У Чехова идеи нет. У Чехова есть идея — набрать эмоцию, как правило. Вот в «Чайке» есть замечательная реплика, которую я очень люблю (собственно про что и пьеса). Мне давеча пришлось как раз репетировать одного студента, и я, перечитывая «Чайку», с радостью обнаружил, что «старый театр надо разрушить». Там это говорится применительно к зданию старого театра, ну, к этой конструкции деревянной в саду, но это и есть смысл пьесы. Это пьеса о том, что старый театр надо разрушить. Так вот, в чеховском театре идеи нет, мыслей нет. В чеховском театре есть настроение, сумма эмоций, которую надо набрать.

И в этом смысле «Дядя Ваня» — не самая, конечно, знаменитая и даже не самая ставящаяся его пьеса, он проигрывает как-то и «Сестрам», и он в тени «Вишневого сада». И там герой, действительно вы правы, малоприятный — Войницкий Ваня, Иван. Я уж не говорю, что там и Серебряков противный, Елена противная. Там все противные, кроме Сони, которая тоже, в общем, вызывает такую некоторую… ну, дистанцированное, несколько брезгливое сострадание.

Но вот из этой жизни, из плохой жизни плохих людей в конце каким-то нечеловеческим образом, понимаете, вырастает этот потрясающий звездный слезный финал. Вот это: «Мы увидим небо в алмазах, мы отдохнем». Это чудо, которое он сделал. Из бытовой пьесы, в которой все говорят глупости, никто не понимает друг друга, все по отношению друг к другу ужасны… И даже обличительный диалог дядя Вани дышит каким-то… ну, глупостью полной, потому что он вообще человек слабый и всех обвиняющий в своих грехах, и он ничего хорошего сделать не может. И жалко его, и противно. Но из этого финала, из этой жизни жалких людей вдруг вырастает чудесный ветвистый сияющий финал. Это какое-то действительно божье чудо. Сколько все смеются над этим «небом в алмазах», и никто не может противостоять обаянию этого.

Кстати, в замечательном спектакле Розовского… Марк Григорьевич, большой вам привет, если вы меня сейчас слышите. Я вас считаю режиссером очень крупным — ну, отчасти потому, что вы выпускник родного журфака. Вот у Марка Розовского этот монолог Сони шел под мощный торжественный мужской бас. И возникал какой-то контрапункт удивительный, понимаете, как под пение, под вокализ какой-то.

Понимаете, как собственно в «Турбазе «Волчьей» у Хитиловой было удивительное… Ну, казалось бы, смешная, в чем-то пафосная, в чем-то наивная сцена, когда эти дети раздеваются, сбрасывают одежду, чтобы их выдержал подъемник. Там их одиннадцать, а он рассчитан на десять. И они, чтобы спасти собаку, сбрасывают рюкзак, вещи, штаны, облегчаются на снег. Такая сцена пафосная, смешная и насмешливая. И вдруг возникает мужской хор, под который они едут на этом подъемнике. И ты испытываешь какую-то невероятную гордость за человечество. Я Хитиловой, помню, сказал: «Какой жизнеутверждающий финал!» Она сказала: «Да что вы радуетесь? Они едут с одной турбазы «Волчьей» на другую». И вот это заставило меня несколько переоценить свои тогдашние впечатления. Хотя я и сейчас, должен вам сказать, считаю «Турбазу «Волчью» одним из лучших европейских фильмов. Ну, это à part.

А в «Дяде Ване» как раз, понимаете, трагизм, трагедия жизни, созданной вдруг, казалось бы, на пустом месте, — ох, это великое чувство и великое драматургическое мастерство!

А вот рецензию написал… Правильно Юра мне пишет: «Рецензию написал Ларионов. Статья о романе Боровикова называется «Гигиена памяти». Значит, все-таки я не зря сомневался — не Владимирский, а Ларионов. Ларионов, дорогой, спасибо тебе большое. Ты написал ровно то, что я хотел прочесть.

«Голосую за Высоцкого».

Хорошо, будет Высоцкий.

«Я тут послушал Зубова. Он говорит, что главная задача христианина — стать Богом. Но ведь человек и есть Бог, правда не всякий».

Это хорошая точка зрения, но человек не Бог. Человек имеет потенции Бога и… Я знаком со многими серьезными людьми, которые уверены, что главная задача человечества — это создать Бога. Ну, собственно говоря, эта идея есть у Горького в «Исповеди»: человек не столько инструмент Бога, сколько атом, из которого Бог будет создаваться. Это все интересно.

Кстати, вот Михаил Успенский, он же говорил, что мы уже наблюдаем магию: голосом мы открываем двери, «Сим-сим, откройся!» сегодня можно наблюдать вполне, мы управляем компьютером, я не знаю, голос имеет силу заклинания, мановением руки можно снести город с лица земли. То есть действительно мы как бы осуществляем наяву вот этот заранее предугаданный миф, и мы живем уже сегодня в мире победившей магии. То, что определенная комбинация цифр открывает вам дверь, а определенное движение пальцев переносит вас через океан — да, это интересно. Или во всяком случае позволяет вас услышать через океан. Это интересная точка зрения — то, что человек осуществляет божественную программу.

Д.Быков: Саморастрата Высоцкого — это реакция, конечно, на несостоявшуюся утопию шестидесятников

«Вы говорите, что у детей должны быть хорошие отношения с родителями. А что, если родители плохие, бьют, издеваются, не уважают личность ребенка? Если человек после этого не может простить, неужели он пропал и нет надежды?»

Нет, слушайте, так вопрос не ставится. Вопрос в ином. Я же исхожу из нормы. Понимаете, то, о чем вы говорите — это патология. И никто не требует от такого ребенка, чтобы он любил отца. Ребенок, как и народ (вспомним Джефферсона), имеет право на восстание. И я очень приветствую детей, которым удается вырваться на свободу из-под такой опеки.

Вернемся через три минуты.

РЕКЛАМА

Д. Быков

Понимаете, с Высоцким связаны в русской литературе, на мой взгляд, особенно сейчас, если рассматривать его актуальность, три очень важных темы.

Одна тема, которая совершенно не исследована, — это теснейшая связь того, что делал Высоцкий, с тремя передачами, определявшими жизнь советского человека: «Очевидное — невероятное», «Клуб кинопутешествий» и «В мире животных». Это были такие три окна в мир, через которые советский человек, лишенный путешествий и лишенный религиозного чувства, смотрел на окружающих.

Надо сказать, что ведь и Высоцкий за границей никогда не жил, он там бывал. У него бывали месячные пребывания, двухмесячные пребывания в Штатах и Париже, но он никогда там не чувствовал себя своим, не имел там собственности, очень зависел от жены, естественно. И он оставался советским человеком в силу своего горизонта. Религиозное чувство заменяла советскому человеку вера в науку, и поэтому «Очевидное — невероятное» (я просто помню хорошо это время) — это было для него таким интеллектуальным, религиозным и в каком-то смысле нравственным горизонтом. Вы не можете себе представить популярность этой программы.

И вот темы Высоцкого — «То у вас собаки лают, то руины говорят!», умные дельфины из «В мире животных» (тема его замечательной прозы), таинственные события, освещаемые профессором Капицей, от Тунгусского метеорита до Бермудского треугольника, и, соответственно, «Индийские йоги — кто они?» — все это составляет для него предмет неотступных размышлений.

Насчет религиозного чувства у Высоцкого я не был бы слишком в этом смысле категоричен, потому что он, как и Тарковский, в частности, как и большая часть тогдашней советской интеллигенции, он дальше бледных ксероксов Бердяева или Булгакова не шел. Ну, скажем, Тарковский пристально интересовался штейнерианством, его могли увлечь такие вещи, как штейнерианство или самодеятельное целительство. Вот здесь какая-то очень важная ахиллесова пята тогдашней советской интеллигенции.

Когда-то один замечательный поэт (не буду его называть) сказал, что «Высоцкий — человек без мировоззрения». Отчасти это верно в том смысле, что Высокий — человек без стройной системы взглядов. У него есть, чувствуется во всяком случае, очень роковая пустота. Высоцкий, поскольку он инкарнация Есенина (мы об этом говорили), он человек несостоявшейся утопии. Он пришел поздно и он застал крах этой утопии. Такой утопией для Есенина была утопия крестьянская, о которой он написал «Инонию», «Кобыльи корабли», «Небесного барабанщика» (корпус своих главных поэм девятнадцатого — двадцать первого годов). «Кабацкая Москва» — это реакция на несостоявшуюся утопию.

Саморастрата Высоцкого — пьянство, а впоследствии наркомания, вот это жжение свечи с двух сторон — это реакция, конечно, на несостоявшуюся утопию шестидесятников. И вообще надо всегда помнить, что Высоцкий — поэт несостоявшейся утопии, это сильный человек в слабой позиции, невостребованный сильный человек. Вот почему его «Гамлет» был гениальным спектаклем и лучшей ролью. А я, судя по тому, что сохранилось от спектакля (полная аудиозапись плюс минут сорок видеозаписи), я склонен думать, что это был лучший «Гамлет» на тот момент и, может быть, вообще лучший «Гамлет» мира — именно потому, что идеально точно был выбран момент для постановки. Это именно сильный человек в позиции, где он ничего не может. Он лучше каждого из этих героев и всех их вместе. И он ничего не может сделать, потому что его время прошло, его утопия не состоялась. Он все время тоскует о времени отца.

И вот для Высоцкого шестидесятники все-таки чужие, он для них не свой, он среди них неорганичен. И поэтому они, становясь перед ним на колени, преклоняясь перед ним, как Евтушенко, высоко его ценя, как Вознесенский, они все-таки были по сравнению с ним счастливцами. И он во многом оскорблял их чувство меры, как вот бывало иногда, наверное, с Окуджавой (хотя Окуджава никогда не говорил этого прямо). Даже Галич, изгнанный из своей советской эпохи и с родины, он всегда был более органичен, чем Высоцкий.

Высоцкий — это человек, катастрофически попавший не в свое время. И вот в этом не только его гамлетовская тема, но в этом и залог отсутствия у него какого-то мировоззрения. А какое мировоззрение может быть у человека, который не жил в девяностые, который формируется сейчас, в пространстве такой сплошной лжи? Не очень понятно, на что он должен опираться. Это ситуация, как говорили Ильф и Петров: «Мировоззрения не было, была ирония». В случае Высоцкого тоже есть эта ирония, но у него есть в результате только одна правда — правда самоуничтожения, правда саморастраты. Ему не на что опереться.

Обратите внимание, что тема дружбы у Высоцкого, вначале очень ярко заявленная, постепенно сходит на нет, и больше того — оборачивается темой предательства. Очень сходная ситуация с Шукшиным, который был не органичен для шестидесятников по другим причинам (это отдельная тема): он был не горожанин и не деревенщик, промежуточная фигура и тоже везде чужой. Но посмотрите, как эволюционирует герой Шукшина, который начинал как, ну, его альтер эго, Пашка Колокольников, вполне органично живет такой парень. А заканчивает он как бандит, причем бандит либо огромного масштаба (в несостоявшемся «Разине»), такой Хлопуша, такой Пугачев в есенинском варианте, либо как Егор Прокудин — просто уголовник, которому вообще нет места в этом мире, он вытеснен в результате в какое-то подсознание нации, в страшный ее подвал. Он нигде не свой, не укорененный. «Народ для разврата собрался», но он уже не свой среди этих людей. Так он и не становится своим на селе. Он от всех отстал и ни к кому не пристал.

И вот для Высоцкого отсутствие мировоззрения, наверное, диктовалось именно тем, что никакой целостной картины мира-то у него и быть не могло. И ужас в том, что в результате, как мне кажется, религиозное чувство у него так и не сформировалось. У него сформировалось ощущение, ну, во-первых, какой-то большой пустоты на месте души, какой-то сосущей пустоты («Мы тоже дети страшных лет России, безвременье вливало водку в нас»). А во-вторых, это тема разных суррогатов религии, которые его прельщали и волновали. Тема духовного поиска для Высоцкого — это и йоги, это и «Песня о Бермудском треугольнике», это и переселение душ, и интерес к паранормальному. Вот песенка, например, «Он был хирургом, даже «нейро» («Он одному первопроходцу поставил новый мозжечок») — это все готовый репортаж из «Очевидное — невероятное». И влияние на него этих тем — неисследованная территория. Это могла бы быть прекрасная диссертация, особенно если бы кто-то вдумчиво просмотрел эти программы и проследил аллюзии на них у Высоцкого.

Вторая тема, которая сегодня, мне кажется, очень близка читателю и слушателю Высоцкого, — это тема тоннелей. Она у него часто возникает («Проложите, проложите хоть тоннель по дну реки»). И особенно остро, конечно, в «Балладе о детстве» («Коридоры кончаются стенкой, а тоннели — выводят на свет!»). Вот это тема общества, которое структурировано социально вот так: оно пронизано тоннелями, тайными связями. И Высоцкий сам рыл именно такой тоннель, он пытался связать между собой горизонтально разные слои вот этого общества. Потому что вертикаль в России не работает, Россия жива горизонталями. И вот рыть эти тоннели в подземной, тайной, скрытой структуре общества — это самое интересное. Этим он и занимался.

Д.Быков: Россия вообще ценит сдвиг, она не любит формата. Самая страшная цензура — это цензура форматности

Ведь давайте подумаем, какова функция Высоцкого, которая оказалась такой жизненно важной, стала миссией. Когда функция становится миссией — это далеко ведь не всегда происходит. Он это осознал именно как миссию. Я думаю, кстати, потом схожая миссия была и у Сергея Бодрова, который тоже был универсальной такой фигурой. И не зря его последний непоставленный сценарий назывался «Связной». Вот таким связным… Сегодня нет такой фигуры и быть не может. Связным в рыхлом и в общем неструктурированном обществе семидесятых был Высоцкий, который был своим для профессора, для врача, для альпиниста, для вора, даже для такого (что замечательно показано в фильме «Спасибо, что живой) жуликоватого хозяйственника. Он был универсально своим именно потому, что он рыл тоннели, затрагивая темы для этого общества универсальные.

Сама подпольность его существования работала на эту же миссию, потому что, обратите внимание, в России все настоящие связи всегда подпольные: это связи одноклассников, однокамерников, сокамерников (как это называют в пародии на социальную сеть), это землячество, соседство, это общее школьное прошлое. Этими связями жива Россия, а вовсе не горизонт… то есть не вертикалью, которая пронизывает все эти подводные слои. Вот нужно строить социальные сети. Не те социальные сети, в которых происходят социальные выяснения отношений, не те, где непрерывно только и делают что ругаются. Нет, надо строить реальные социальные сети взаимопомощи, благотворительности, пожертвований, образования — ну, соседства.

И для Высоцкого этот мир… Кстати, моя самая любимая песня Высоцкого — это «Баллада о детстве», где этот мир описан. Это мир, конечно, коммунальный, идеализированный, во многих отношениях, может быть, приукрашенный, но тем не менее это мир советский, который в главных своих параметрах остался неизменным и сейчас. Россия — страна тоннелей. Россия — страна горизонтальных связей, которые едины для всех, для президента и для бомжа, как это ни ужасно. Это, наверное, потому, знаете, что в России очень быстро слетает любая шелуха имущественная, тут ты можешь все потерять в секунду. И важно только, условно говоря, пустят ли переночевать. Ну, то есть важно, в какой степени ты связан вот этими тоннелями с другими людьми, насколько тебя удерживает эта пленка, эта паутина. И вот рытье таких тоннелей — это дело чрезвычайно благородное. Это то же самое, что говорил Толстой: «Испускать из себя паутину любви». Но здесь не только любви, а, может быть, и корысти (ничего в этом дурного нет).

И вот третий аспект Высоцкого, который представляется мне, наверное, наиболее интересным. Россия — это страна, которая ценит сдвиг. Надо всегда выпадать из ниши, немножко с ней в некоторых отношениях не совпадать. И вот Высоцкий — это человек универсальный не потому, что он вне ниши. Смотрите: он, казалось бы, московский интеллигент, он играет в Театре на Таганке, в главном прогрессивном театре, круг его друзей — в основном творческая богема. Но при этом он чувствует себя абсолютно своим и среди летчиков, и среди водителей. Может летчикам всю дорогу петь в самолете, и на этом условии они соглашаются его увезти из Магадана. То есть он все время немного выпадает из образа. Все его считают своим, но никому он полностью не свой.

Это очень важно, потому что Россия вообще ценит сдвиг, она не любит формата. Я думаю, что самая страшная цензура — это цензура форматности. Именно поэтому она не прижилась в прессе. Прекрасны те издания, которые не совпадают с target-группой, только они и выживают. Кстати говоря, что там далеко ходить за примером? Вот те программы, которые не имеют конкретного адресата. Мы с вами потому, наверное, и неплохо проводим время, что мы разговариваем не по профессиональному и не по социальному признаку, и нас слушают (ну, как мы видим сейчас), слушает нас огромное количество людей, которые со мной во всяком случае не совпадают ни идеологически, ни социально. Россия — вообще страна не идеологическая.

В случае Высоцкого как раз чрезвычайно важно то, что он не является человеком одной профессии: он актер, драматург и кинодраматург, он бард. Кстати, вот почему-то никто не ставит в заслугу Любимову (а это ведь очень важно) то, что Любимов создавал среду, где человек перерастал себя. Все, кто работал в его театре, были художниками и композиторами, писателями, артистами, рабочими сцены. Он создавал универсальное пространство. Вот это очень важно. Он заставлял их быть универсалами.

И Высоцкий, который… Смотрите — он не либерал и не консерватор, он не шестидесятник и не постшестидесятник, он человек универсальный и при этом ни с кем. Отсюда его страшное одиночество. Мы это одиночество знаем. И об этом вспоминают все его ближайшие друзья (ну, Демидова, Кохановский). Все помнят, что как бы вы с ним ни дружили тесно, вы понимали, что с его одиночеством ничего поделать нельзя. Поэтому он, кстати, и рвал с большинством друзей. Очень мало осталось тех, с кем он сохранил бы отношения. Эти отношения менялись. И не то чтобы он перерастал их, а просто он действительно не был предназначен для формата дружбы, как это ни ужасно.

Кстати, в сборнике воспоминаний о нем, который недавно вышел, видно, что человеческая составляющая там все время приходит в дикое противоречие с требованиями возраста, эпохи, характера. Он все время заложник той или иной социальной роли. А этих социальных ролей у него очень много. Не надо быть конкретно форматом, не надо заниматься одной темой, одной профессией. В России надо уметь все, надо быть в общем универсалом, потому что Россия — это не страна идеологий, не страна четких… Простите, кашель непобедим. Это не страна четких профессий, не страна определенных взглядов. Это страна людей, которые шире нише (наверное, потому, что на протяжении жизни каждому приходится осваивать новое и пользоваться разным инструментарием).

Может быть, поэтому Высоцкий и несколько эклектичен. Потому что разностилье его песен и неравноценность их, разность их уровня — она бросается в глаза. У него есть вещи совершенно случайные, абсолютно проходные, а на них все равно лежит печать огромного таланта. Но количество шедевров у него не так уж и велико. И шедевром здесь становится не столько текст, шедевром здесь становится жизнь. Это случай тоже Есенина.

Надо сказать, что Высоцкий воспроизводит схему Есенина поразительно точно. И дело не в том, что он был женат на иностранке, и не в том, что Есенин тоже практиковал авторскую песню (правда, под тальянку). Здесь совсем другая история. Обратите внимание, что, скажем, свой голос Есенин обрел сравнительно поздно. Он сначала научился петь на все голоса в диапазоне от Ахматовой до Блока, от Городецкого до Гумилева (уж Клюев — там понятно), а настоящий Есенин начинается года с семнадцатого, даже с восемнадцатого, может быть, а лучшие вещи — уже и девятнадцатый год.

Для меня, например, Высоцкий — при всем таланте его ранних блатных прекрасных стилизаций и при всем очаровании его московских песен шестидесятых годов — для меня Высоцкий начинается с семидесятых. Это понятно прежде всего потому, что Высоцкий (вот что важно), понимаете, он не поэт молодости, он поэт зрелого разочарования. Гением его сделали семидесятые годы, те самые семидесятые годы, которые вообще очень мало были приспособлены для жизни, а для творчества — очень хорошо.

Я, кстати, собираюсь сейчас (не примите за саморекламу), я собираюсь в Новосибирске в таком лектории при кинотеатре «Победа» читать лекцию об экзистенциальном кинематографе семидесятых годов. Это замечательный был кинематограф, в каком-то смысле, я рискну сказать, великий. Потому что Тарковский не просто так называл себя: «Я — рыба глубоководная». И вот Высоцкий — тоже рыба глубоководная, потому что под колоссальным давлением этой очень неудобной для жизни эпохи сформировались его лучшие сочинения. И он вообще поэт не тех радостных эмоций, которые мы ожидаем от шестидесятников. У него нет радостного открытия мира. И даже когда он путешествует, его преследует сознание: «Ваня, мы с тобой в Париже нужны, как в русской бане пассатижи». Это человек, который отравлен с самого начала. И может быть, в этом залог его бессмертия.

Потому что шестидесятническая радость или трогательные эмоции Шпаликова — это доступно, но немногим. Настоящий-то Шпаликов горько разочарован, и он все равно оставался в лучших своих текстах явлением изумительно радостным и непосредственным. А вот в Высоцком этой непосредственности нет. В нем есть преломление, та горечь, которая наступает от разочарования.

Высоцкий — это поэт зрелости. И это, наверное, делает его таким созвучным нынешней эпохе. Хотя еще более, мне кажется, созвучен ей Галич. Но Высоцкий сегодня — наш ближайший союзник и соратник именно потому, что это не поэзия щенячья, а это поэзия взрослого человека, который противопоставляет гнусности эпохи свою жертвенную готовность сделать из себя вот такой фейерверк.

Ну а мы услышимся через неделю. Спасибо. Пока!