Парижский блокнот. Листок второй. Заборовы - 2 художника и философ - Борис Заборов - Непрошедшее время - 2012-04-08

\

М. ПЕШКОВА: Настоящая весна в Париже, да и у нас все готово к ее пришествию, а она капризная дама: все медлит. Я к обращению мадам очень быстро привыкла, виной тому Парижский Блокнот, нынче оторву его второй листок. Гостевание в семье известного художника Бориса Заборова, продолжала весь вечер. Ирина и Борис Заборовы вспоминали московскую жизнь.

Б. ЗАБОРОВ: Дело в том, что наша юность московская была напрямую связана с Михаилом Аркадьевичем Светловым. Он был к нам привязан чрезвычайно. Он был знаком с Корниловым в юности. Мы пытались проанализировать с Ирой, почему он так привязался к нам. Мы не нашли для себя ясного объяснения этому, но эта связь была очень странная. Все вокруг тоже этого не понимали до конца. Мы с Ирой снимали маленькую проходную комнату у работяг в Черемушках. Муж и жена, которые работали на заводе, который штамповал санузлы для хрущевских домиков. Мы сняли эту квартиру, мы находились постоянно в поисках квартиры, мы меняли квартиры, то нас выселяли, то по каким-то иным причинам. Эту вот квартиру, эту комнатушку,10 кв.м., помог нам снять Иосиф Игин, если я не ошибаюсь. Он жил с нами на одной лестничной площадке, у него была своя квартира. Она ходила готовить туда обед, потому что на кухне квартиры, которую мы снимали, готовить ничего нельзя было. Кухонька была занята колоссальным агрегатом удивительной красоты: самогонным аппаратом. Когда они возвращались с работы поздно, забирали детей из детского сада, первое движение было - они включали самогонный аппарат. Через некоторое время начала капать эта замечательная жидкость. Потом они накрывали стол, всегда там была гора котлет, они ужинали, пили самогон и заваливались спать на одну постель, часто не раздеваясь, вместе с детьми. Бивуак такой, беженцы. Это мне напомнило нашу жизнь во время бегства. Игин жил в отдельной квартире, это был клуб, где собирались шесть-семь человек, всегда одни и те же люди: М. А.Светлов, Игин, естественно, как хозяин, Якут, поэт горбатенький - Смирнов. Он был антисемит, все об этом знали, он этого не скрывал. Светлов написал о нем эпиграмму: « Я сам горбат, стихи мои горбаты. Кто в этом виноват? Евреи виноваты». Он знал, что это Светлов написал, но он был неизменным, они дружили, все равно любили друг друга. Однажды в новогоднюю ночь он предупредил, что он хочет встретить новый год с нами вот в этой убогой квартирке.

И. ЗАБОРОВА: Он питал ко мне нежные чувства. Он питал ко мне нежные чувства, он знал, кто мой отец. Мы подружились очень.

Б. ЗАБОРОВ: Он приехал в Черемушки с гусем. Ира готовила этого гуся. Аркадий был возбужден. Он был счастлив, что он встретит новый год с гусем в этих чудовищных условиях, но где-то к часу ночи он вдруг сник, ему стало скучно. Он был человек общественный, любимец города, он был невероятно популярен в те времена. Он говорит: « Знаете что, ребята? Поехали в Националь». Вы чувствуете этот контраст. Самогонный аппарат, семья, спящая в одеждах. Мы спросили, каким образом мы поедем в «Националь» в новогоднюю ночь. Зима стояла суровая. Мы вышли - пустые Черемушки, окна светятся, празднует новый год, просто мертвый город, до Ленинского проспекта даже пешком не дойти, это было довольно далеко. Вдруг впереди мы видим фары, движущиеся на нас. Михаил Аркадьевич выходит на середину заснеженной дороги, разводит свои ручки, такой распятый Христос, и стоит. Оказалось, это автобус, замороженный совершенно, который шел в парк. Мы садимся в этот замороженный автобус, который прет через всю Москву к «Националю». Меняется постепенно пейзаж: из темного города мы выезжаем в освещенную Москву, потом в самый центр Москвы, потом подъезжаем к «Националю», а там происходит что-то невероятное. Там стоит толпа людей, в дверях швейцары, толпа, потом мы видим, как все заискивают перед швейцаром, не для того, чтобы попасть в «Националь», это не мысленно, потому что он резервирован полностью. Можно было купить, кому не хватает, а не хватало многим в новогоднюю ночь. Произошло нечто совершенно невероятное: автобус затормозил у «Националя», швейцар смотрим на это чудовищное сооружение, и начинает расплываться в широкой улыбке. Вся толпа этих людей тоже поворачивается в сторону нашего автобуса, выходит Михаил Аркадьевич, подает руку Ире, выхожу я. Швейцар идет навстречу, все расступились, и мы вошли в помещение, это был освещенный зал, столы, все знакомые лица. Когда увидели Светлова, все встали и начали сдвигать столы, а столы круглые (на 10-12 человек). Вокруг Светлова организовался вот этот огромный банкетный стол. Он, конечно, был в ударе. Он остроумный был человек, шутки его ходили по Москве. Вот такие воспоминания. Я был студентом последнего курса института, однажды он мне говорит: « Ты будешь делать спектакль в театре Станиславского и Немировича-Данченко». Я сказал, что это невозможно. Он говорит, что уже все договорено. Он говорит: «Яншин- режиссер, а ты художник». Произошла встреча. Яншин согласился меня ангажировать, для меня это было чудо. «Укрощение строптивой» в переводе Светлова, а Урбанский в роли Петруччо. Я, конечно, забросил учебу, занялся исключительно этой работой. Все продвигалось совершенно замечательно. Состоялся художественный совет, который принял эскизы и декоры костюмов. Чудо продолжалось до того момента, пока его вызвали в Министерство культуры и предложили сделать какие-то правки в его переводе. Как он рассказывал, вполне возможно, что это правда, он их послал на известное русское слово. На этом сразу все прекратилось. Спектакль не состоялся. С тех пор мне постоянно не везло в работе с театром. Первые мои начинания были драматичными для меня. В то время самым популярным был театр « Современник» Ефремова. Вдруг я получаю приглашение сделать там спектакль, но не от Ефремова, а от его второго режиссера - Микаэляна. Пьеса чешского драматурга Блажека « Третье желание». Я начал работать над спектаклем, все развивалось по той же схеме, как и с театром Станиславского. Худ. совет принял у меня мою работу, начались репетиции. Вдруг в театре паника, я не понимаю, в чем дело. Ефремов говорит: « Вот такая история: Блажек у себя в Праге что-то неделикатно высказался по поводу Советского Союза». Моментально, понятное дело, прекратили работу над спектаклем, спектакль не состоялся, журнал « Театр», зная, что готовится новый спектакль в «Современнике», опубликовали эту пьесу, пригласила меня как художника спектакля, сделать фронтиспис и заставки к пьесе, как они делали это в те времена. Я сделал, нарисовал, получил гонорар и держал в руках сигнальный номер этого журнала. Весь тираж спустили под нож, я очень сожалею о том, что я не сохранил этот единственный экземпляр, который у меня был в руках. Может быть, они мне его не дали, но я его держал в руках - значит второй поражение моей театральной карьере. Я начал тихо ненавидеть театр. Я думал, что у меня это записано на роду. С Петей Фоменко тоже самое произошло, хотя он говорит, что этого не помнит. Меня это поражает. Первый спектакль Фоменко и мой первый, который все же довели до конца (НРЗБЧ)- это учебная работа. Потом, когда Фоменко вышел из ГИТИСа, он еще не стал Фоменко, но был молодым режиссером, падающим надежды. Он меня пригласил работать с ним в театр Гоголя.

М. ПЕШКОВА: На улице Казакова.

Б. ЗАБОРОВ: Да. Это было невероятно интересно, потому что пьеса была очень интересна « Смерть Тарелкина» Сухово-Кобылина. По той же схеме: шли репетиции, все шло совершенно замечательно. Была какая-то гармония в работе с режиссером. На одну из репетиции пришел какой-то чиновник из местного райкома партии, заведующий идеологией, пришел неудачно, в тот момент, когда Тарелкин произносил знаменитый монолог, он еще вышел на авансцену, прямо в зал говорил. Более антисоветского монолога просто не бывает. Бедный Сухово-Кобылин не дожил до этого счастливого времени. Чиновник написал донос, и прекратили работу над спектаклем. Когда я уехал в Минск, я знаю, что Петя осуществил этот спектакль, он его поставил. Вот такие истории с моей попыткой что-то сделать в театре. Все заканчивались неудачно до приезда во Францию.

М. ПЕШКОВА: Известный художник Борис Заборов в «Непрошедшем времени» на «Эхо Москвы». Бориса Заборова, три десятилетия назад эмигрировавшего в Париж, начавшего там жизнь с чистого листа, теперь критики величают такими эпитетами, как «очень талантливый», «великий». Многие говорят о его гениальности. По аналогии с «человеком- оркестром», осмелилась бы назвать Бориса «художником-оркестром», кому подвластна и живопись, и графика, и скульптура, и искусство оформления книги, и кинематограф. Фильм Заборова подвешен на сайте программы. « И сценографии и костюм». Борис пишет замечательные рассказы, но нынче не об этом, а о театре.

Б. ЗАБОРОВ: Я работал только в одном театре во Франции, в «Comédie-Française». Первый спектакль мы делали с Толей Васильевым, он меня пригласил в Лермонтовский «Маскарад». Более интересной работы в театре у меня не будет, это точно, и до этого тоже не было. В Минске в Академическом театре я делал несколько спектаклей, но это все несравнимо с работой в «Comédie-Française», с Васильевым, это уже совсем другая жизнь театральная. Затем я делал там еще три спектакля: «Месяц в деревне» Тургенева, «Лукреция Борджиа» Гюго, и «Амфитрион» Мольера.

М. ПЕШКОВА: Мне говорили, что Васильев вернулся в Россию?

Б. ЗАБОРОВ: По крайней мере, ему возвратили его Поварскую, когда он приступит к работе? Тяжело сказать, он сам не знает. Но факт тот, что он вернулся в Москву.

М. ПЕШКОВА: То есть здесь не склалось?

Б. ЗАБОРОВ: Да нет. Я бы не сказал, у него очень хорошая репутация в театральных кругах. В студенческом театральном мире его очень любят как педагога. Он на самом деле замечательный педагог, он режиссер, с моей точки зрения, лучший, с которым мне приходилось когда- либо встречаться, но человек он очень тяжелый. Он настолько погружен в свою театральную ауру, создается впечатление, что земля вертится не вокруг солнца. Но когда это происходит с очень талантливым человеком, тут надо разобраться. Мы знакомы с ним почти сорок лет, это все на моих глазах происходило, как зародилась идея строительства нового театра на Сретенке. Я был посвящен во все этапы работы, начиная с замысла, архитектурного проекта, поиска земли. Он о другом говорить не мог. Недавно он привез в Париж 4-х часовой фильм (НРЗБЧ). Как это интересно, какой был спектакль, вообще все его спектакли, которые видел. В Москве мало наверно знают о спектакле «Маскарад», но я думаю, что это один из самых замечательных спектаклей. Мне неудобно об этом говорить, потому что я сам как бы принимал участие в работе.

М. ПЕШКОВА: Удобно, удобно.

Б. ЗАБОРОВ: Нет, неудобно. Да, но я считаю, что это блистательный совершенно спектакль. Есть люди, которые живут исключительно только ради театра и знают прекрасно театр, французы и друзья. Я не думаю, что они видели все его спектакли, но они считают, что лучший спектакль он сделал за границей, в Будапеште, В Париже, Италии. Все Толины спектакли сняты на пленку, он относится к своему архиву очень серьезно, и он возвращается к своим архивам, о чем свидетельствует этот замечательный фильм четырехчасовой.

М. ПЕШКОВА: Кто были ваши педагоги в Суриковском?

Б. ЗАБОРОВ: В Суриковском у меня был педагог, которого можно встретить один раз в жизни.

М. ПЕШКОВА: Так плохой или хороший?

Б. ЗАБОРОВ: Замечательный. Это Михаил Иванович Курилко. Такой рафинированный интеллигент, красавец. Высокого роста седовласый старик с черной повязкой. Он приходил в этот Суриковский институт в казарму, директором которой был Мадоров, бывший белорусский партизан, невежда, тупица, который чуть не погубил мою жизнь.

М.ПЕШКОВА: Он хотел вас исключить?

Б. ЗАБОРОВ: Нет, он не хотел меня принять, когда я встретился с Ирой. Я учился в Ленинграде, а она жила в Москве и мне надо было срочно перевестись в Москву, а Ленинградская академия художеств и Суриковский институт, они подчинялись не министерству культуры СССР, а Академии художеств СССР, они были в одной системе. Поэтому такой перевод теоретически мог быть легким и простым. Если бы не Мадоров, он мне категорически отказал в переводе. Он знал моего отца, он же из Минска. «Антисемит, черносотенец – никогда не будешь в Суриковском институте, возвращайся в свой». Я поступил в Ленинградскую Академию и перевелся в Суриковский институт из-за Иры, я был на краю гибели, можно сказать.

М. ПЕШКОВА: Человек был влюблен.

Б. ЗАБОРОВ: Да. И какой-то умный человек мне сказал: «Знаешь что, пойди к Иогансону, который был президентом Академии художеств, расскажи ему всю эту историю, это последний шанс» Я пошел на Масловку, мне Басов показал его мастерскую, где она находится, на каком этаже. Вы бывали когда-нибудь на Масловке? Длинные коридоры, двухметровые двери. Я подошел к двери Иогансона и постучал. Это ужасное переживание. Тишина, никакого шевеления за дверью. Его нет, значит, он вообще забыл запах краски. Академик, член ЦК и так далее.

М.ПЕШКОВА: Расстрел коммуниста?

Б. ЗАБОРОВ: Да. Еще на каком-то заводе классика такая, талантливый был человек, если бы не советская власть, мог бы быть хорошим художником. Я уже собрался было уйти и вдруг слышу: что-то шевелится и открывается дверь, и предстает передо мной жалким студентиком, величественная фигура человека с огромной палитрой на пальце кисти руки, тряпка свисает. То есть он пошел открывать, ожидая какую-нибудь делегацию, телевидение, а не студента. И когда он увидел меня, он посмотрел на меня, как солдат на вошь, абсолютно. И я начал быстро лепетать заготовленные слова, понимая, что что-то у меня слова не складываются, и в какой-то момент моего лепета в его глазах я увидел какой-то интерес. Так вы говорите Мадоров категорически? Приходите завтра ко мне в кабинет в Академию художеств. Он услышал слово: «Мадоров». К моему счастью он его ненавидел, так же как и я. На следующий день я был вовремя в приемной. Секретарь сказал: «Вас примет президент, я в курсе». Разговор был очень короткий. У него уже лежал приказ, который подготовила секретарша накануне, он его подписал. Идите, занимайтесь. Каково мне было быть студентом института, через голову директора я попал в институт, а учиться надо было еще четыре года. Никогда в коридоре Суриковского института на доске, где вывешивают текущие приказы, выговоры, никогда не появился приказ формально о моем зачисление студентом Московского Суриковского института имени Сурикова. Михаил Иванович Курилко, к сожалению, ушел, перестал преподавать. Кто же вел мой диплом? Соколов – Скаля.

М. ПЕШКОВА: Какие фамилии.

Б.ЗАБОРОВ: Да, это был человек, с которым я работал над своим дипломом. Диплом остался в музее Академии художеств, Ленинградского. Я в диплом делал эскизы декораций улицы (НРЗБЧ), в опере, которую написал Мартынов. Соколов-Скаля, будучи абсолютно законченным советским художником, функционером советским, оказался довольно неплохим человеком.

М.ПЕШКОВА: Каковы взаимоотношения у эмигрантов сейчас?

Б.ЗАБОРОВ: Русские эмигрантские дела - это клубок. Сейчас, конечно, этой ситуации, слава богу, нет, потому что аудитория стала необъятной, а тогда нас было человек семь-восемь в Париже. Уровень злословия можете себе представить.

М.ПЕШКОВА: Да, как Мария Васильевна и « Континент».

Б.ЗАБОРОВ: Да, это было все какое-то чувство зависти.

М.ПЕШКОВА: Это страшное чувство, которое человек не может побороть.

Б.ЗАБОРОВ: Майя, я испытал. Я помню, когда испытал острое чувство зависти, это было на базе московских художников (НРЗБЧ). Мы, дети, сооружали игрушки всякие, чтобы забавляться, ничего ведь этого не было. И вдруг однажды появляется один из Кукрыникс, не знаю кто: Соколов, Крылов или еще кто-то, и привозят своим детям настоящие трофейные немецкие ордена, кресты с этими лентами. Господи, как я завидовал этим мальчикам, однолетки со мной, красоты необыкновенной все эти ордена. Вот тогда я пережил это чувство на всю оставшуюся жизнь. И даже мои коллеги иногда говорят между собой, как мне доносят: «Почему Заборов не завидует?» А я не знаю, кому завидовать и в чем? Я завидую Пьеру Франческо, Мазаччо, Веласкесу – очень завидую. Но это другого рода зависть.

М.ПЕШКОВА: Я завидую Боттичелли.

Б.ЗАБОРОВ: Но зависти к моим коллегам никакой зависти нет. Всем стараюсь, кому могу помочь, пристроить. Ну, нет у меня этого, нет. Я его изжил тогда. Я так думаю.

М.ПЕШКОВА: Хотелось подробнее узнать, каковы корни Бориса Заборова. Конечно, нырнула в Интернет, вот там я прочитала и про отца, и про брата, и про семью. Отец, Абрам Борисович, один из организаторов Союза художников Белоруссии, работал по 24 часа в сутки. «Это не фигура речи», - сказал Борис Заборов. В 11 году в феврале столетие Абрама Борисовича прошло как-то незаметно, рожденный в местечке Лиозно в семье торговца, переехавшего потом в город Белиш, отец будущего парижанина учился в еврейской семилетке. Писал лозунги, оформлял газеты, гражданская война тоже нашла отражение в рисунках юного художника. Затем художественный техникум в Витебске. В 30-м уже Минск – оформление стендов и плакатов, это по линии союза художников. Так хотелось писать свои работы. Полотно 30 года, где сын, погибло в первый день войны при бомбардировке Минска, а такие холсты как «Солдаты октября» и «Вечер на рейде» и многие другие хранятся в Национальном художественном музее Республики Беларусь. Каково жилось Абраму Борисовичу Заборову, там, где десятилетиями господствовал тоталитарный режим с таким именем отчеством описывать не стану. В 79 году Заборов старший уехал на ПМЖ в Израиль. Одна из его работ висит в парламенте Израиля, в кнессете, кстати, там же висит гобелен Шагала, и мозаика великого жителя Витебска украшают стены парламента. Они не совпали с Заборовым старшим. Для Абрама Борисовича жизнь протекла в советских реалиях, для Шагала, что тут говорить. Вспомнила книгу «Летит себе аэроплан» Фридриха Горенштейна, которому несколько недель назад исполнилось бы всего восемьдесят. Книга, конечно, готовый сценарий о Шагале. И еще хотела рассказать о младшем сыне Абрама Заборова, Михаиле. Нет, художником как отец и Борис он не стал. Вербальное отношение ко всему – таково его видение мира. Философ, социолог, культуролог, искусствовед – вот его ипостаси. Михаил живет в Израиле, его статьи о художественных выставках, там, на Востоке, публикуются в газете «Вести». В Интернете нашла доклады Михаила на Витебском симпозиуме, посвященном Шагалу. В «Континенте» успела прочитать статью «Мона Лиза и монолица», теперь читаю книгу Михаила Заборова «Музыкальные космогонии и мы». Про связь цвета и звука, но это другой рассказ. «Талант - есть дело не случайное»,- повторю известную цитату. Звукорежиссер Александр Смирнов. Я, Майя Пешкова, программа «Непрошедшее время».