"Он заслужил эту премию, он берет свое, а не чужое!". Фрагменты церемонии награждения Евгения Евтушенко Национальной премией "Поэт" - Александр Кушнер, Андрей Смирнов - Непрошедшее время - 2013-05-26

М.ПЕШКОВА – Национальной премии «Поэт» года нынешнего удостоен Евгений Евтушенко. Увы, лауреат на церемонию приехать не смог. Он в Оклахоме, в госпитале. Доверенное лицо, получавшее за него награду, научный редактор антологии «Поэт в России – больше, чем поэт. 10 веков русской поэзии» Владимир Радзишевский сказал, что поэт ни на день не прекращает работу над изданием, находя в нем источники своего творчества. Осенью Евгений Александрович приедет в Москву, чтобы представить свой многолетний труд, согласно записи в дневнике Корнея Чуковского, «уже полвека над составлением 12-томника поэт трудится, надеюсь, что антология станет колыбелью новых поэтов России». «Какие есть девчонки голоногие, а вот я - составляю антологии».

Амфитеатр Политехнического не был заполнен - зал, в котором последний раз выступал Блок; зал, помнящий как выбирали «Короля поэтов» Игоря Северянина; выступления Маяковского, Пастернака, Ахматовой; и уже почти в наше время – съемки хуциевской ленты «Застава Ильича». Как слушали тогда поэтическое слово! Фрагменты церемонии чествования лауреата:

«От имени членов жюри 2013 года лауреата приветствует Александр Семенович Кушнер.

А.КУШНЕР - Я очень рад, что наконец-то мы дали премию Евгению Евтушенко. Это надо было сделать, внимательно раньше. Точно так же, как мы в долгу перед Белой Ахмадулиной, перед Андреем Вознесенским. И стыдно, когда подумаешь, что они эту премию не получили. Еще скажу. После того, как стало известно о нашем решении, в интернете обнаружилась куча каких-то злых нападок на жюри. Я подумал, как им ответить? И, знаете, кто мне помог? Пушкин!

«Уважение к именам, освященным славою, не есть подлость (как осмелился кто-то напечатать), но первый признак ума просвещенного. Позорить их дозволяется токмо ветреному невежеству, как некогда, по указу эфоров, одним хиосским жителям дозволено было пакостить всенародно».

Как будто смотрел в сегодняшний день, заглянул тоже. А Евтушенко – это, конечно, событие не просто событие, а в жизни страны 50-60-х годов. Я сам помню, как мальчиком – потому что я моложе его – пришел в Союз писателей, а со сцены читал стихи, приехав в Ленинград, Евтушенко. И это была огромная радость – так он был непохож на наших чиновных поэтов. А потом Александр Прокофьев – замечательный поэт, между прочим, и человек хороший, но такой, старой закваски говорил: «Чего это он вылез на трибуну в таких ярко-красных носках!?» Посмотрел бы он на сегодняшние пиджаки Евтушенко! Но дело, конечно, не в носках, а в стихах. И, когда я думаю о нем, в первую очередь мне приходят в голову эти замечательные стихи: «И любил я Россию всею кровью, хребтом, ее реки в разливе, когда подо льдом дух ее пятистенок, дух ее сосняков, ее Пушкина, Сеньку и ее стариков…» и так далее. Я думаю, это же он первый, один из первых вернул в поэзию слово Россия, вместо СССР: «Если будет Россия – значит, буду и я». И еще, понимаете, почему эти стихи хороши, а формально, тоже хороши? Ведь это двустопный анапест, а все тогда заболели этим двустопным анапестом. А почему? Потому что Борис Пастернак написал «Вакханалию»:

Уж над ним межеумки

Проливают слезу.

На шестнадцатой рюмке

Ни в одном он глазу.

И так далее. Или это:

Между ними особый

Распорядок с утра,

И теперь они оба

Точно брат и сестра.

Или – я думаю – а Бродский? А он тоже у Пастернака взял тот же двустопный анапест:

Словно девочки-сестры

Из непрожитых лет,

Выбегая на остров,

Машут мальчику вслед.

Машут мальчику вслед..

И «сестры» - заметьте, у Пастернака «сестра». О себе, грешном, говорить не буду, но скажу, что в том же двустопном анапесте написан целый ряд стихов, там:

Человек привыкает

Ко всему, ко всему.

Что ни год получает

По письму, по письму...».

Зачем я это говорю здесь и сейчас? Я надеюсь, что в зале сидят люди, не просто любящие поэзию, а понимающие внутреннее устройство. Нас призывают отказаться, к черту отправить все регулярные размеры, писать как угодно – как угодно, только по-другому. Хороши б мы были, если б так писали. А двустопный анапест останется и нас переживет. И вот, Евгений Евтушенко это замечательно понял интуитивно. А, если обратиться к Пастернаку, вы думаете, он что – на голом месте это придумал? Ничего подобного!

Полюбил бы я зиму,

Да обуза тяжка...

От нее даже дыму

Не уйти в облака.

Эта резанность линий,

Этот грузный полет,

Этот нищенски синий

И заплаканный лед!

Иннокентий Анненский, конечно – вот, откуда! С чего же мы будем стесняться?! Некоторые наши, вот эти хиосские жители смотрят сегодня свысока на Евтушенко; и на него, и на многих других, имевших счастье и горе родиться задолго до появления их, нынешних на свет. Увидеть бы, что станется от их поэзии лет через 50. Я вовсе не хочу ругать сегодняшний молодых поэтов. Среди них есть совершенно прекрасные, но они, конечно, этой глупости себе не позволяют. Они понимают, что они опираются на плечи предшественников. Вот, мы сидим в этом зале. В этом зале впервые было прочитано стихотворение «Бабий Яр» в 61-м году. И я не знаю, знакома ли эта история сидящим в зале, я ее сам узнал недавно и перескажу.

Евтушенко, побывав в Киеве, увидев этот ужас, эту помойку на месте гибели тысяч людей, пришел в неистовство и написал мощные стихи. Потом, приехав в Москву, пошел в «Литературную газету». Главный редактором был Косолапов. Он показал «Бабий Яр» Косолапову. Косолапов сказал: «Знаешь, что? Я сейчас позвоню своей жене». Позвонил жене, жена быстренько приехала. Он ей показывает стихи и говорит: «Ну, что – будем печатать?» Она говорит: «Будем!». Стихи напечатали и на следующий день Косолапова сняли с работы. Вот, такие люди были – не трусы! Поразительные, совершенно. И, хотел бы спросить, а кому-нибудь в стране - из ныне живущих - есть хоть кто-нибудь, кому Шостакович позвонил по телефону? А Евтушенко – позвонил. Он позвонил ему по телефону и сказал: «Вы написали «Бабий Яр». Вы не возражаете, если я напишу музыку на эти стихи?» Евтушенко обомлел: «Что вы!? Я буду счастлив!» - «Музыка уже написана». И она прозвучала. Когда думаешь о Евтушенко, о его любовных стихах:

Со мною вот что происходит:

ко мне мой старый друг не ходит,

а ходят в мелкой суете

разнообразные не те

и так далее: «Постель была расстелена, а ты была растерянна…» Боже мой! Понимаешь – он все-таки, вошел в нас. Я стоял в стороне от московской жизни. Я на этих трибунах не торчал и в Лужниках не выступал, но я уважал Евгений Евтушенко, я понимал его роль. И еще я хочу сказать, он человек необыкновенно щедрый, понимаете? Он красивый человек, им любуешься. Он мастер на все руки. И в нем нет подлости. Он не мелкий человек, не завистник. Мне нравится его устройство. И, наконец, я скажу последнее, и, может быть, в данном случае – самое важное. Евгению Евтушенко за 80 лет. Как прекрасно, что и в этом возрасте пишутся стихи. Это абсолютное чудо. Я не знаю, с кем его сравнить? С Гёте, что ли, или с поздним Вяземским? Больше никого не знаю. Но, чтобы не быть голословным, прочту одно стихотворение, не все – отрывок. И написано оно в 11-м году:

Меня, конечно, радостью покачивало,

когда в какой-то очень давний год,

я получал в Тоскане премию Бокаччио,

но ощутил – вина меня гнетёт.

Не проступили на руках ожоги,

но понимал я, что беру чужое,

Я сбился вдруг. Меня все подождали,

и я заговорил о Мандельштаме.

Ведь нечто видел он поверх голов,

нас, ещё агнцев, на плечах таская,

«от молодых воронежских холмов

к всечеловеческим, яснеющим в Тоскане

Так вот, пусть же, получив сегодня эту премию Евгений Евтушенко, вины не чувствует. Он заслужил эту премию. Он берет свое, а не чужое.

М.ПЕШКОВА – Церемония чествования поэта-лауреата Евгений Евтушенко, увы, в его отсутствие в Политехническом. Фрагменты. У Пешковой в «Непрошедшем времени» на «Эхо Москвы»:

«На сцену приглашается актер театра и кино, режиссер, сценарист и драматург Андрей Смирнов:

А.СМИРНОВ – Вы меня подвели, потому что говорить после Кушнера – я просто не чувствую в себе ни сил, ни ума, ни наглости. Я вместе с вами, открыв пасть, слушал то, что говорил поэт о поэте. С каким вкусом, сколько ума, какая бездна глубины понимания и чувства! Саша, хочу просто поклониться тебе.

Но, я тоже из племени читателей Евтушенко. И, когда я узнал, что премия – как правильно намекнул на это, даже обозначил Кушнер – наконец-то, присуждена Евгению Евтушенко, я испытал свою собственную, как бы сказать, отдельную, личную радость. Потому что, когда с нами уже нет ни Булата, ни Белы, ни Андрей – мне, кажется, что это не только отдание долга признанию ярчайших заслуг самого Евгения Александровича перед русской поэзией, перед русской культурой, перед Россией, но это еще и очень важный поклон в сторону этого замечательного поколения. Поколения, вместе с которым люди моего возрастапрожили целую жизнь.

А я помню, когда мне было 16 лет – 57 год – отец пришел из Союза писателей, сказал, что там было очень острое обсуждение, и положил тоненькую книжечку, «Обещание» - она называлась. Сказал: «Очень острое было обсуждение…». Я заглянул в книжку, мне показалось очень интересно, что говорили. Отец говорит: «Ну, общий то был такой: очень способный, но очень много на себе берет». И эта формула будет сопровождать поэта, практически, всю жизнь. А я заглянул в этот томик и ахнул! А потом…. Ну, я не буду ничего рассказывать о первом впечатлении, о живом Евтушенко, потому что, к счастью, есть эти волшебные кадры из фильма Хуциева. Он же еще гениальный артист! И этот голос громовой, эта мимика, эти жесты завораживали настолько, что порой, потом, прочтя на бумаге стихотворение, которое он читал со сцены, оказывалось, что это, прежде всего, магия его личности. Но, к счастью, он читал и такие стихи, которые были волшебны и на бумаге.

Вот, это обсуждение 57-го года только сейчас, с дистанции видно, что это было огромное событие. 57-й год – еще живы Пастернак, еще год остался Заболоцкому. Щервинский из старых волков 30-х годов, Ассеев. В полной славе и расцвете фронтовое поколение, пишут: Слуцкий, Самойлов, Винокуров, Наровчатов, Смеляков. Уже 57-й года – это значит, там, в Питере мы еще не знаем, но уже пишет Бродский, уже начался Кушнер, Горбовский. Через два года в Москве Аля Гинзбург издаст «Синтаксис» и его посадят, но это обсуждение 57-го года – это первый звук голоса нового поколения, поколения «шестидесятников», как оказалось, очень яркого, многообразного. Оно еще вполне советское, у них у всех еще проскальзывают комсомольские мотивы, но это первое поколение русской поэзии после того, как открылись ворота Гулага.

И нам всем – их читателям – еще предстоит осознать, что родились мы в тюрьме тоталитарного режима, научиться отделять свою личную судьбу от толпы и понять, как важно по-человечески прожить вот эту, нашу личную отдельную жизнь. И за это им великий поклон. Великий поклон Жене Евтушенко. Всю жизнь его будут сопровождать упреки критики и начальства в самовосхвалении, в вычурных рифмах, в длиннотах, в излишнем пафосе, в стремлении к саморекламе и основания для этого, как бы, он всегда давал, но при этом – вы подумайте – этот поэт в 18 лет, в 51-м году о себе пишет:

Меня ненасытность вскормила,

и жажда вспоила меня.

Мне в жадности не с кем сравниться,

и вечно – опять и опять

хочу я всем девушкам сниться,

всех женщин хочу целовать!

И это в 18 лет! А в 21 год он о себе напишет: «И бегу я сам за собою и догнать себя не могу…». И это все, и многое другое, а в 31 год он напишет:

Я, как поезд,

что мечется столько уж лет

между городом Да

и городом Нет.

Мои нервы натянуты,

как провода,

между городом Нет

и городом Да!

И все это можно сказать про то, что он делает и пишет сегодня. Это удивительно – пройти такой долгий путь, так щедро – о чем здесь хорошо говорили и Кушнер и Чупринин – и при этом сохранить все противоречия своей души.

А Маяковский, которым его попрекали, который будет над ним висеть всю жизнь…

И, если помните, в прелестной молитве перед поэмой Братской ГЭС, где он обращается за помощью к великим русским поэтам и заканчивает, конечно, Маяковским:

Дай, Маяковский, мне

глыбастость,

буйство,

бас,

непримиримость грозную к подонкам

чтоб смог и я,

сквозь время прорубясь,

сказать о нем

товарищам-потомкам...

И вот, это ощущение необходимости быть трибуном не оставляет его. И то, что уже вспомнили здесь и «Бабий Яр» 61-го года. 61-й год, Евгению Александровичу в это время 28 лет, но он пишет стихи, которые вызвали такую бурю и такую отповедь, и снятие главного редактора «Литературной газеты». Он пишет: «Я всем антисемитам, как еврей, и потому я настоящий русский…» Через год Сталина выносят из мавзолея в 61-м году, и он пишет: «Я обращаюсь к правительству нашему с просьбою: удвоить, утроить у этой стены караул, чтоб Сталин не встал и со Сталиным прошлое…». Проходит насколько лет и ЦК комсомола в очередной раз пытается в очередной раз пытается их воспитывать, и он пишет – тогда это не было опубликовано – но мы знали это наизусть. Стихи ходили по рукам. В письме к Есенину: Когда румяный комсомольский вождь

На нас,

поэтов,

кулаком грохочет

и хочет наши души мять, как воск,

и вылепить свое подобье хочет,

его слова, Есенин, не страшны,

но тяжко быть от этого веселым,

и мне не хочется,

поверь,

задрав штаны,

бежать вослед за этим комсомолом.

И ходила байка о том, что тогдашний первый секретарь ЦК комсомола Павлов, взбесившись, когда показали стихи, сказал: «Я румяный – потому, что я спортом занимаюсь!» Это байка ходила вместе со стихами. Да, Маяковский, конечно…, образ его – Маяковского в Политехническом сопровождал Евгения Александровича всю жизнь. Но, все-таки, кто сегодня будет читать поэму «Хорошо» или поэму «Владимир Ильич Ленин»? А «Флейта-позвоночник» и «Облако в штанах» - как были несравненной страницей русской поэзии, так и остались. Так и для нас, сверстников, старших, меньших, которые прожили с поэтами с этими и в первую очередь, с Евтушенко, который был, может быть, самой яркой, самой противоречивой, самой необыкновенной фигурой в этом поколении. Мы же вспоминаем не только написанное всего в тридцать лет:

Эх, солдат на фоне бочкотары,

я такой же - только без гитары...

Через реки, горы и моря

я бреду и руки простираю

и, уже охрипший, повторяю:

"Граждане, послушайте меня..."

Это как раз тот самый момент осознания, что в коллективе этом далеко не уедешь, надо нащупать свою собственную судьбу и почти тогда же, по-моему, в 63-м году он пишет эти бессмертные стихи, которые все мои сверстники, я думаю, все, кто читали стихи, запомнили с тех пор. Это разгар холодной войны, это очень противное время здесь, как впрочем, оно бывает здесь часто противным. Но, сколько раз повторяли мы это:

Мы - на шаре земном,

свирепо летящем,

грозящем взорваться,-

и надо обняться,

чтоб вниз не сорваться,

а если сорваться -

сорваться вдвоем.

И так далее. Сейчас-то ясно: да- трибун, да – щедрый по отношению к другим, не только поэтам, а, вообще, щедро отдавший себя людям, так проживший свою жизнь, при этом остается несравненным лириком, который внес колоссальную струю свежести в российскую поэзию, я бы сказал, «послегулаговской эпохи». И, поэтому позвольте мне закончить, прочесть стихотворение, которые я очень люблю, которое было написано в 21 года. Но, на мой взгляд, на всю жизнь у Евгения Евтушенко остается, как бы, эпиграфом. Боюсь, конечно, забыть…

Я шатаюсь в толкучке столичной

над веселой апрельской водой,

возмутительно нелогичный,

непростительно молодой.

Занимаю трамваи с бою,

увлеченно кому-то лгу,

и бегу я сам за собою,

и догнать себя не могу.

Удивляюсь баржам бокастым,

самолетам, стихам своим...

Наделили меня богатством,

Не сказали, что делать с ним.

М.ПЕШКОВА - Музыкальная композиция в исполнении Игоря Бутмана терзали душу. Вениамин Смехов и актриса театра на Таганке исполнили фрагменты из поэтического спектакля «Нет лет». Таких вечеров, искренних, эмоциональных, если хотите сильных по накалу, его зрители припомнить не могли. Сергей Иванович Чупринин – координатор премии – спасибо за праздник! Искренне, Мая Пешкова. Звукорежиссер Александр Смирнов, программа «Непрошедшее время».