Астафьеву 100 лет. Не могу поверить
Говорят, Астафьеву 100 лет. Не могу поверить.
В 93-м мы оказались на одном круизном лайнере, о котором академик Аверинцев сказал язвительно: “корабль разбойников прибыл во Святую землю”. Некие благотворители снарядили многопалубное безобразие, чтобы провезти музыкантов, писателей и актеров путями древних цивилизаций; из ледяной Одессы в душные Афины, где прошел первый за 7 месяцев дождь и город встал. Из Афин в иссушенную Александрию, там Хайфа, за ней Стамбул…
Кто вез, зачем, уже не помню – помню только, что за литераторов отвечал в тот раз Сергей Залыгин – тогда много говорили о духовности – вот и прямое следствие этих пустых разговоров.
Был на пароходе очень тихий, очень скромный Окуджава, которому страшно нравилось звонить домой по спутниковой связи – мир такой стал маленький; Андрей Битов, с которым в Стамбульском порту мы купили три кило фисташков и бутылку “абсолюта”, чтобы поговорить до утра – он возил с собой маленькую коробочку, которую заводил ключиком и выпивал под музыку (запомнилась горячечная фраза – “Знаешь, что такое ад? Это когда можешь все, о чем мечтал, но ничего не надо”). Крепкий, холодный Маканин, рыхлый монархист Солоухин, постоянно взбудораженный поэт Игорь Ш., и Виктор Петрович Астафьев, за которым после переписки с историком Эйдельманом следовала слава главного литературного антисемита. Хотя на самом деле он просто был мизантропом, ему не нравились евреи, грузины, русские, сибиряки, вологодцы, кто угодно.
В Израиле Астафьева встречали специфически, особенно литераторы; он в ответ изображал из себя деревенского жителя, который сидит на завалинке, лузгает семечки и сплевывает шелуху. Откуда он эти семечки в Иерусалиме добывал, не знаю, но они ему очень шли: Астафьев грузно садился на стул возле входа в кафе, закидывал семечку в рот, по непривычной траектории, снизу вверх, мгновенно освобождал от шелухи и смачно сплевывал.
Типа мы тут такие, деревенские, не обессудьте.
И при любом удобном случае рассказывал о селе Овсянка под Красноярском. Вот там, мол, жизнь. Там нас понимают.
Года через три-четыре мы с филологом и переводчиком Georges Nivat (он только что подготовил для киевского издательства “ДУХ И ЛIтера” сборник гениального Василя Стуса на украинском и французском) оказались у Астафьева в Красноярске, и он повез нас в Овсянку.
Мрачная бабка выскочила на крыльцо, зыркнула, ничего не сказала и скрылась. Возмущенные израильские литераторы были с Астафьевым более ласковы. Ему стало неловко; он начал мрачно наливать, тем более, что в доме было не натоплено; я впервые жизни свалился под стол – между тем, как Жорж Нива испытание выдержал.
Но какое все это имело значение – на фоне книги, которую он тогда писал. “Прокляты и убиты”. Самый правдивый, самый страшный роман о той войне.