Вряд ли стоит удивляться мифологизации прошлого
Возвращаюсь домой вечером по набережной Фонтанки. Навстречу – очень пожилая пара. Лет восьмидесяти, наверное. Лица печальные. А на поясе у старика закреплен плейер. И издалека уже слышно:
– Все выше, и выше, и выше
– Стремим мы полет наших птиц.
– И в каждом пропеллере дышит
– Спокойствие наших границ.
Что это? Тоска по прекрасному Советскому Союзу, которая дышит в его сердце, или, точнее, в том пламенном моторе, который его заменяет? Не похоже. Невесело что-то старику. Нет уже пламени в моторе. И было ли оно вообще?
Тоскует он не по Советскому Союзу, а по той молодости, когда еще были надежды, когда казалось, что вместе сердца и впрямь у нас в груди пламенный мотор, что вместо рук у нас и впрямь крылья, что стоит лишь захотеть, как сбудутся желания, жизнь обернется сказкой, для которой мы рождены и которую мы превратим в быль. Молодость – это всегда надежды. Они даже не носят рационального характера. Они могут даже у предельно прагматичного человека создать иррациональное представление об ожидающем нас в будущем чуде.
И эти надежды способны жить долго. А когда они, наконец, рушатся, возникает столь же иррациональное представление, будто бы в прошлом было у нас какое-то чудо. Будто бы жизнь была прекрасна и насыщена. Будто бы солнце было ярче, трава зеленее, вода мокрее… Это вовсе не представления о прекрасном прошлом. Не было у старика такого прошлого. Это представления о наших мечтах. О тех мечтах, в которых мы были счастливы, и которые давно обратились в воспоминания.
Если былые прекрасные мечты и нынешние воспоминания – одно и то же, вряд ли стоит удивляться мифологизации прошлого. Старик помнит, как звучала в душе его эта песня, как мечтал он стать летчиком, как верил, что летчики обязательно счастливы, поскольку руки у них – крылья, а вместо сердца – пламенный мотор. Ну, значит, и получается, что эпоха та – далекая, желанная, безвозвратно утраченная – тоже была счастливой.