Кто такой Сергей Жирнов? Интервью Татьяны Фельгенгауэр
Вызвали меня в кабинет начальницы, а там уже стоит маленький человек в сером костюме. Достал он свою книжку и сказал: «Следуйте за мной». Посадил меня в чёрную «Волгу» и за 5 минут довезли до этого Кузнецкого Моста. И потом 2 часа он меня допрашивал. Оказалось, это был капитан Владимир Владимирович Путин…
Подписаться на Alexandr Plushev
Поддержать канал Alexandr Plushev
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Всем привет! Вы смотрите Ютуб-канал Александра Плющева. Меня зовут Татьяна Фельгенгауэр. И здесь я представляю проект «Кто такой?». Сегодня поговорю с Сергеем Жирновым, шпионом самым настоящим. Посмотрим, насколько подробно он будет отвечать на вопросы. Прежде чем начнем, напомню, что будет здорово, если вы подпишитесь на канал и поставите лайк.
Сергей Олегович, когда говоришь с человеком с такой насыщенной и разнообразной биографией, хочется спросить, вот по вашим собственным ощущениям, а что является делом вашей жизни, что самое важное?
С. ЖИРНОВ: Вау, хороший вопрос в субботу утром с утра. Вот только встал и сразу так философски: для чего ты, вообще, живешь и, вообще, зачем все это нужно? Класс, Татьяна! Вы молодец вообще. А черт его знает. Не знаю, не знаю. Вообще, строго говоря, это не нам решать. Потому что мы, конечно, можем себе придумать какие-то картинки красивые. Вот там Путин считает себя посланником божьим, который может изменить судьбы планеты всей. Вообще, он хочет даже уничтожить всю планету Земля.
У меня такой претензии нету. У меня претензия есть жить так, как мне нравится (раз), так, как мне приятно (два), используя максимальным образом все свои таланты и способности, для того чтобы что-то из этого получилось. Чего из этого получится – это не мне судить. Вот последнее время, скажем так, локальная задача историческая, которую я себе ставлю – это быть свидетелем ушедшей эпохи. Потому что, несмотря на то что Путин пытается восстановить какой-то совок, я считаю, что эта эпоха ушла абсолютно.
И остается уже не так много людей, которые способны об этом рассказать, тем более моего уровня. Не в том смысле, что по глубине там какой-то (у меня такой претензии нет), а по месту, которое я занимал, потому что я работал в самом секретном подразделении Службы внешней разведки в управлении нелегальной разведки КГБ. И людей, которые могут об этом рассказать, кроме меня, сейчас, по-моему, не осталось.
Потому что до этого вот мой начальник Юрий Иванович Дроздов писал книжки, выступал, где-то давал интервью, и у него, безусловно, массив информации об этой работе был на три порядка, на десять порядков больше, чем у меня. Но вот так вот изнутри рассказать о том, что это была за машина, как она работала, рассказать вот сейчас могу практически я один. Это вот такая локальная задача.
Ну и плюс, вы знаете, когда я покупал свой первый дом во Франции… Он находился в такой деревушке. Это было в 1993 году. Маленькая деревушка в Савойе. И там такая бабушка мне его продавала. Продавала очень по дешевке, потому что никто из ее родственников не хотел от нее брать в наследство этот дом. И она, чтобы наказать своих неблагодарных племянников или детей, решила продать его мне за копейки буквально. И мы с ней разговорились. Она чрезвычайно интересная старушка. Ей было 93 года. Она жила одна полностью автономная.
И мы стали с ней сравнивать свои такие жизнеощущения какие-то. И она рассказала, что она всю свою жизнь прожила вот в этой деревушке и выезжала из нее только два раза. Один раз, я не помню даже, по какому поводу, а второй раз она ездила куда-то в соседнюю деревушку километров за 30 на свадьбу каких-то родственников. И она вот тогда по-французски мне сказала: «Я ездила за границу». Я ее спросил: «А какая это заграница?» И вот выяснилось, что заграница для нее – это вот 30 километров проехать в той же самой области, потому что из своей деревни она просто никогда за 93 года не выезжала, только два раза.
Таким образом, я понял, что есть такие люди, у которых жизнь проходит по-человечески в том месте, где они родились, где жили их родители, где жила их семья, и они оттуда никогда в жизни не выезжали, и у них, в общем, строго говоря, когда мы с ней разговаривали, она говорит: «У меня ничего не происходило». И она рассказывала какие-то семейные истории: у одного корову украли, у другого, наоборот, что-то хорошо. А у меня все наоборот. У меня постоянно какие-то истории происходят. И вот я тогда понял, что это стоит того, чтобы рассказать.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Да, но при этом все-таки что является главным для вас, так и не очень понятно. Если вы говорите, что «я свидетель», значит ли это, что условное жизнеописание и фиксирование происходящего, изложение – вот это для вас самое важное? И если да, то в какой момент вы поняли, что надо не только собирать информацию, но фиксировать и распространять, скажем так?
С. ЖИРНОВ: Это я понял где-то, где-то… Ну, про себя-то я это понял поздно, потому что собиранием информации я занимался довольно рано и распространением публичной информации я тоже начал заниматься довольно рано, потому что меня в 1982 году, когда я еще был на пятом курсе МГИМО, привела одна из моих преподавательниц на телевидение, на Шаболовку, в передачу «Французский язык».
И я там с 1982 по 1996 год отработал, до тех пор, пока президент Ельцин не отдал «НТВ» Гусинскому, а Гусинский почему-то решил закрыть нашу программу, хотя она была самой смотрибельной тогда вне «НТВ», потому что мы делили с «НТВ» тогда 4-й канал, и «НТВ» начинало утром и заканчивало вечером, а мы сидели там весь оставшийся день. И на российских университетах передача «Иностранные языки» – это была самая смотрибельная передача. Но Гусинский решил ее закрыть. По этому поводу прекратилась моя такая публичная деятельность журналистская и преподавательская.
И тогда я на некоторое время вышел из рассказов каких-то, из передачи информации. А потом она возобновилась, когда у меня возник конфликт со Службой внешней разведки, когда они попытались меня получить обратно. Потому что я оттуда уволился в 1992 году тихо, спокойно, а потом в 1995, 1996, 1997 годах они стали меня туда сильно-сильно брать обратно, захотели. Мне не хотелось обратно идти. И мне пришлось устроить публичную историю, такой полускандал.
И на фоне этого дела я вышел в интернет, создал тогда свой первый блог или сайт в 1998 году, на котором рассказал кусочек этой истории. И с тех пор я вот сижу в публичном пространстве, потому что новые способы распространения информации появились.
Мне повезло в этом смысле, потому что таким сложным путем, вынужденным путем я вошел в эту новую сферу, а потом продолжил во Франции заниматься в последнее время тем же самым, чем занимался в России. То есть я работал на телевидении французском на разных каналах. И с 2019 года я публикую книги, потому что писал-то я их давно, опубликовал свою первую книгу, потому что я слишком поздно понял, что во Франции, если у вас нет книги, к вам вообще серьезно не будут относиться, как бы серьезно вы чего-то ни рассказывали.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Ничего себе! Как-то немножко несправедливо.
С. ЖИРНОВ: Ну, это так. Причем эту книжку вы можете издать и ее могут купить два человека. Вы можете купить 10 экземпляров, подарить всем вашим друзьям. Или 100 экземпляров. В зависимости от того, какой у вас круг друзей. Это без разницы. То есть она может вообще не продаться, но главное, чтобы она была зарегистрирована в Национальной библиотеке французской. Потому что все книги, которые выходят во Франции, получают ISBN и обязательно регистрируются в Национальной библиотеке имени Франсуа Миттерана. И если она у вас такая есть, то все, к вам уже начинают относиться как к серьезному человеку, эксперту и так далее.
А дальше получилось так, что вот началась война, а во время этой войны у меня запланирован был выход моей биографической книжки, и она стала сразу очень популярна.
Это биографическая книжка, когда вы пишете про себя. Это же всегда ужасно интересно, а кого вы, собственно, на этой книжке представляете.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Некий такой не витринный образец Сергея Жирнова, но вы же сами определяете, какого Сергея Жирнова увидят ваши читатели, поймут ваши читатели, заинтересуются каким Сергеем Жирновым ваши читатели. Кого вы им показали: разведчика, наблюдателя, романтика, прагматика?
С. ЖИРНОВ: Я им показал разведчика. Эта синенькая штучка за мной – это мое первое удостоверение КГБ. И на нем моя фотография 30-летней давности. Даже больше, в 1987 году эта была сделана фотография. Тогда мне было 26 лет. И на книжку мы взяли эту фотографию с этой ксивы КГБшной.
Но ее издатель раскрасил и придумал название. Он по-французски назвал ее «L’éclaireur», что является абсолютно буквальным переводом слова «разведчик». И по-французски в нем есть игра слов, потому что это «разведывать» и это «освещать», как называется «осветитель» или «обозреватель». Это слово по-французски все вот такое несет. И вот это мы вынесли. Причем я был против этого названия, потому что я считал, что оно ничего не говорит французам. А оказалось, мой издатель был прав и это правильное название, оно хорошо сыграло.
А дальше в самой книге мы с ним спорили, как все это делать. Потому что я считал, что надо рассказывать биографию очень подробно, потому что, на самом деле, во Франции очень слабо знают, что такое Советский Союз изнутри. Вот знают витрину Советского Союза, что Компартия. Там газета L’Humanité рассказывала, Жорж Марше и так далее. Какие там еще генсеки-то были? Я уж забыл генсеков французских. Но не знают, что такое Советский Союз изнутри, потому что очень мало людей ездило, для того чтобы не просто поездить по музеям, Третьяковку посмотреть, Кремль и так далее, а вот пожить, посмотреть. Вот этого абсолютно не хватало.
И мне хотелось это подробно объяснить. Тем более, что у меня жизнь такая насыщенная и у меня было много-много интересных встреч в моей жизни. Я говорю издателю своему: «Давай сделаем три книжки: 20 лет, 20 лет и 20 лет. Вот как Дюма, “Три мушкетера”. Там “Три мушкетера”, потом “Десять лет спустя”, потом “Двадцать лет спустя”». Вот он говорит: «Нет, нет, нет. Это плохо, потому что это не работает. Первую книжку купят, вторую книжку купит половина из тех, кто прочитал первую, а третью книжку могут вообще не купить или прочитают там 10% из тех, кто купил первую».
Я говорю: «Давай две книжки сделаем. 30 и 30, потому что можно разделить две эпохи. Получается, в 1991 году мне было 30 лет, в 1991 году развалился КГБ, развалилась Коммунистическая партия Советского Союза, развалился Советский Союз, и дальше началась новая эпоха – российская, нынешняя». И было символически. Мне казалось, что две книги – это будет нормально. Вот он говорит: «Нет, нет, нет. Я буду одну книгу».
Я говорю: «Но я хочу тогда много рассказать». Он говорит: «Нет проблем. Вот сколько хочешь, столько и пиши». И получилось 518 страниц. А я ему говорю: «Но это ужасно совершенно. Вот я себе представляю этого читателя, который приходит в книжный магазин, видит толстенную книгу, смотрит – там 500 страниц. Он говорит: “Ой-ой-ой. Не-не, это слишком много”». Он говорит: «Ты слушай меня. Я знаю свое дело. У меня ты уже не первый, кого я издаю. Вот хочешь 500 страниц – сделаем 500 страниц. Никаких проблем».
И он во всем оказался прав. Все мои ощущения оказались неработающими, а его знания издательского дела оказались работающими. Да, 500 страниц, никаких проблем. Но мы сделали такие маленькие главки. То есть там 55 или 50 глав, но все они коротенькие.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: И это история разведчика в первую очередь?
С. ЖИРНОВ: Нет, это не история разведчика. Это история разведчика на картинке. Я тоже боялся писать эту книгу сам, потому что у меня это была третья книга, а первую книгу, которую я сам написал – начало истории разведчика – я ее сделал слишком сложной. И ее читали, но мне говорили: «Знаешь, сложновато чего-то». И я побоялся написать вот эту книгу один. Потому что если один пишешь, то такая очень странная работа, потому что сам про себя вроде рассказываешь. Это такая нарциссическая работа получается, самоупоением занимаешься.
Поэтому я взял соавтора – Жан-Люка Рива. И мы сделали так: я ему рассказывал, а он это записывал. И плюс он француз. У меня все-таки хоть и хороший французский язык, но не родной, то есть я ошибки делаю какие-то, хотя писать умею и люблю. И он написал 270 страниц, я его прочитал и мне понравилось, но только наполовину, потому что вот он как раз захотел рассказать о разведчике. То есть у него получилось так, что он начинает свой рассказ практически с 18 лет и заканчивает тогда, когда закончился КГБ.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А о чем вы хотите рассказать, когда вы говорите о себе? То есть такое ощущение, как будто бы разведчик – это важно, но это не то чтобы не всё, а не определяющее.
С. ЖИРНОВ: Это не то что не определяющее, это очень важная часть. Во-первых, она всех интересует, потому что это секреты, у всех есть мифы по поводу шпионажа, по поводу разведки, по поводу КГБ, по поводу нелегальной разведки. Это вот всех интересует. Поэтому, конечно, понятно, что это такая центральная часть, на которой, условно говоря, я паразитирую последнее время, потому что это, кроме меня, рассказать никто не может.
Я на самом деле хотел рассказать про страну и про человека, который вот хомо советикус, который родился в совке, вырос в совке, рос в совке и завербован был КГБ, попал в КГБ, в секретную службу, работал на нее, и вот как этот совок пришел в нынешний момент, и почему он выступает теперь на украинских каналах и критикует Путина и его войну. Вот это было бы непонятно, если не рассказать всю историю и плюс всякие интересные перипетии из этой истории.
И вот я своему соавтору сказал: «Ты знаешь, получилось так, что вот как будто бы меня в 18 лет с Марса какого-нибудь там забросили в Советский Союз, потом сразу что-то там КГБ, а после того, как КГБ распался, опять улетел куда-то я на Марс». Вот его книжка получилась такая, его вариант.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А вы себя определяете именно как гомо советикус?
С. ЖИРНОВ: Нет-нет, я себя не определяю как гомо советикус, но я не могу отрицать того, что я родился в Москве в 1961 году при Никите Хрущеве и жил там половину жизни при Брежневе, Андропове, Черненко, Горбачеве. Поэтому, когда вы 30 лет варитесь в соку совка, вы не можете не быть затронутым этим совком. И поэтому, конечно, было интересно. Больше того, понятно совершенно, что я в школу ходил советскую, то есть в 7 лет октябренком, в 9 лет пионером, в 14 лет комсомольцем и потом в КГБ в 23 или в 24 года или в 25 лет.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А вы можете назвать себя каким-то не то чтобы верующим, конечно, – это странно, наверное, звучит, – но таким настоящим коммунистом, воспитанным в коммунистической традиции и идеологии, человеком, который верит в эту идеологию? Ну, если там октябренок, пионер, комсомолец, а потом еще и КГБ.
С. ЖИРНОВ: Вот это было самое интересное. Вот это как раз я и хотел показать. И, в общем, в итоге я переписал его 270 страниц и добавил еще столько же. Получилась книжка в 518 страниц. И в этой книжке я рассказываю что? Ну, конечно, я родился в Советском Союзе. По этому поводу, конечно, меня окружал совок со всех сторон.
Но этот совок – довольно интересный совок. Потому что, допустим, я обратил внимание, когда просто даже ему рассказывал про свое детство какое-то, он говорил: «Ну чего вы там в детстве? Сразу, наверное, с соски в яслях вам уже там Ленин, Сталин, Маркс, Энгельс и так далее». Я говорю: «Нет, ты знаешь, вообще-то, до школы, вот лет до семи, пока нас там в октябрята не приняли, я, вообще-то, читал кого? Андерсена я читал, Марка Твена, сказки народов мира».
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Гайдара, наверное, читали.
С. ЖИРНОВ: Да, ну естественно. Естественно, советские какие-то книжки приключенческие, фильмы смотрели детские советские, про войну много там всякого смотрели. Но если смотреть по литературе, которую мы читали, то мы, я по крайней мере читал литературу всего мира, то есть сказки народов мира всего. У меня были «Калевала», финские сказки, украинские народные сказки, русские народные сказки, Андерсен, я вам сказал, Братья Гримм, Шарль Перро и так далее и тому подобное. И получалось, что на самом деле у меня было огромное количество международной литературы. А дальше, в подростковом возрасте, добавился Александр Дюма, какой-нибудь там Виктор Гюго. Кто там еще из приключений были? Марк Твен, Конан Дойл.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Жюль Верн.
С. ЖИРНОВ: Жюль Верн. Вот, вот, вот, я вспоминал Жюля Верна. И получалось так, что когда я приехал уже во Францию, когда я здесь уже жил, то, в общем, очень большая часть культуры литературной у нас с французами абсолютно одинаковая. То есть я себя не ощущаю абсолютно человеком, который не понимает, о чем они говорят. Потому что, больше того, уже дальше в молодом возрасте, в школе, даже в институте, мы уже читали Бальзака какого-нибудь, Мольера, Сида и прочие всякие вещи.
И получалось, что это совсем вразрез с той калькой, которая у людей возникает, что если человек родился в совке, то вот он, как северные корейцы, он, кроме чучхе, ничего не знает. Да, вот у них чучхе. А у нас вот этот совок, Маркс и Энгельс на самом деле в детстве практически меня не затронул.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А что касается уже отрочества? С возрастом требуется уже больше лояльности и больше активности. И я так понимаю, что вы, в общем, были довольно активным молодым человеком, в том числе по политической, партийной линии.
С. ЖИРНОВ: Да, я был не просто активным, я был суперактивным, гиперактивным человеком. Мне повезло во многих вещах. Во-первых, я родился в Москве, то есть столице нашей родины, потому что это накладывает отпечаток все-таки. Хочешь не хочешь, а, допустим, с самых ранних детских лет, несмотря на то что мои родители переехали в Зеленоград, то есть 40 километров от центра Москвы, мы и от школы, и с родителями не вылезали из театров московских. Понятно, что в то время детские какие-то театры. Ну вот, допустим, мои стандартные школьные каникулы любые – это сразу абонемент и каждый день я еду в какой-то московский театр, бывает даже два раза в день. Это первое.
Второе. Мои родители переехали в Зеленоград. А Зеленоград – это Силиконовая долина Советского Союза, это центр электроники, это закрытый город, в котором только предприятия и научные центры по электронике. И поэтому там абсолютно иная социология, чем просто в обычном, стандартном районном центре в Советском Союзе. То есть там концентрация интеллектуальная была на порядок выше или на два порядка выше, чем в среднем по Советскому Союзу.
И самое главное другое – то, что я понял только спустя много лет, то, что при Хрущеве и Брежневе поняли то, чего не понимали при Сталине – что никакая наука и никакая электроника не будет развиваться, если их всех сажать в шарашку. То есть шарашку расширили. Таким образом, это была уже не та шарашка, которая в «В круге первом» у Солженицына, а это большой город и в этом городе можно было говорить о чем угодно.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Все равно звучит довольно ужасно все еще – очень большая шарашка, внутри которой можно говорить. Вот это достижение!
С. ЖИРНОВ: Нет, но это достижение по сравнению со всем Советским Союзом остальным. Потому что Советский Союз – это, вообще, одна большая шарашка, 22,5 миллиона квадратных километров, 1/6 часть суши, из которой нельзя было, шаг вправо, шаг влево – стреляю без предупреждения, и за границу нельзя ни въехать, ни выехать без разрешения специального КГБ или партии и правительства.
Я о чем хочу сказать? Что в остальном Советском Союзе была Пятая служба КГБ. Если у вас была книжка Солженицына – вас сажали на пять лет за сам факт того, что у вас была книжка Солженицына. А вот в Зеленограде Солженицына можно было носить открыто по улицам. Ну, не носили, конечно. Условно. Но самиздат там ходил так, как ходила газета «Правда». И самиздат там читали больше, чем газету «Правда». Это к тому, в какой обстановке я жил родительской, семейной и так далее.
Но в школе – безусловно, конечно. Как только мы пришли в школу, так октябрята, звездочки, пятерки и так далее. И там собрания какие-то, звеньевые какие-то и прочие всякие дела. Но, вы знаете, детям, вообще-то, в любой стране это нравится. Вот вся эта бадяга, над которой мы даже сейчас насмехаемся, вот то, что у Путина, а их всех одели в военную форму, и они там ходят строем.
Вы знаете, я вспоминаю свое детство, я обожал ходить строем и мечтал о военной форме настоящей или какой-нибудь морской форме, потому что это же театр на самом деле, а дети любят играть в театр. И нам показывали фильмы про войну, где все ходят в форме. И мой один из самых любимых фильмов детских был «Сын полка». А что такое «Сын полка»? 10-летний мальчик, которого одевают форму и который ведет там какую-то войну и увешан весь медалями. И потом это было в разведке, то есть тоже про какого-то мальчика, который где-то там ходит и занимается какими-то такими делом. То есть это было понятно, что вот это вещь такая эмоциональная, которая нас окружала.
Тогда, кстати, было мало телевизоров. Мы ходили в кино. Кино было дешевое – 10 копеек сеанс, если кто забыл. Зарплата моих родителей была в то время 150 рублей, старшие инженеры. Значит, на двоих это 300. То есть 10 копеек – это, в общем, копейки. И поэтому из кино мы тоже не вылезали. А вот к моей тете когда я ездил в Архангельское, там у них клуб, потому что там подмосковная деревня, подмосковный поселок, там сеанс детский – 5 копеек. Поэтому мы сколько хотели, столько и ходили, потому что это было просто очень дешево.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Но в какой-то момент вы же понимаете, что это не театр, это не игра в переодевание, это жизнь в условиях репрессий, в условиях попытки подавить личность, в условиях совершенно нечеловеческих.
С. ЖИРНОВ: Нет, нет, нет, Татьяна, я с вами тут не соглашусь абсолютно, потому что это у вас взгляд интеллектуальный из нашего времени на то время. Когда мы жили внутри этой системы, ни о каких репрессиях мы ничего не знали, ни о каких репрессиях никто не говорил. Вот из моих ближайших людей никто не подвергался никаким репрессиям. То есть это абсолютно вещь, которую мы узнали только… Вот большинство советских людей узнало при Горбачеве после перестройки, когда начали публиковать всю ту литературу, которая не публиковалась до этого. А мы в Зеленограде это читали до этого.
Я сейчас дойду до того, когда у меня началось переосмысление. Но вот ощущения того, что мы живем в репрессивной стране, у меня в Зеленограде никогда не было, абсолютно никогда не было. Единственное, что у меня было – это то, что мы не могли ездить за границу. И вот у меня мама ездила в ГДР, а папа ездил один раз в Болгарию. Это вот максимум того, что они тогда достигли. А в остальном…
Значит, иностранные языки в школе мы учили как мертвые языки. Вот если бы мы учили латынь или древнегреческий – это примерно было то же самое, что английский, французский и немецкий. Не с кем было, кроме учителя и своих окружающих товарищей, разговаривать на этом иностранном языке. Но, кстати, иностранные языки – это был один из моих самых больших интересов.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: То есть получается, что у вас было такое очень счастливое советское детство.
С. ЖИРНОВ: У меня было абсолютно счастливое советское детство без тени подозрения о том, что мы живем в какой-то ужасной стране и в ужасной системе, потому что я жил в парниковом городе Зеленограде, где все магазины были наполнены до самого последнего времени, где было московское снабжение, где была очень активная культурная жизнь, плюс Москва рядом, все театры, все музеи активные.
Бабушка по материнской линии у меня жила в Архангельском, там, где был музей Юсуповых. Она работала в санатории Министерства обороны, то есть обслуживала генералитет высший. И там была дача Косыгина. И мой второй дядя, то есть новый, второй муж моей тети, работал в «девятке» и был киномехаником в семье Косыгина. То есть вы понимаете, что никакого ощущения, что…
И папа мой занимался альпинизмом, горным туризмом и сделал так, что он организовывал детские и юношеские лагеря от своих предприятий, на которых он работал, и мы каждый год на два месяца уезжали на Кавказ и на Черное море.
А Зеленоград – это еще к тому же, понятно, такой новый город, то есть там не было ни одного старого здания, кроме полуразрушенной церкви. То есть это полностью с нуля построенный начиная с 1958 года город. И он был построен немножко лучше, чем обыкновенные вот эти многоэтажки, которые высмеивались потом в «Иронии судьбы», потому что эти многоэтажки не рядами просто стояли, а там вокруг лес был, то есть все это зелено было, красиво.
И это город молодой. То есть Зеленоград – 150 тысяч, из которых 50 тысяч каждое воскресенье на лыжах. Вы представляете, что такое? Вот в воскресенье вы выходите – и весь город, грубо говоря, все, кто могут физически себе это позволить, все на лыжах, на коньках.
У меня детство было очень счастливое, за исключением того, что меня чуть в 14 лет не удушил Сливко, Анатолий Сливко, серийный убийца знаменитый в Невинномысске. А во всем остальном у меня было абсолютно счастливое, замечательное детство.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Боже. Я прошу прощения, мы можем остановиться на этом моменте? Это у меня даже личное в чем-то. Это что такое было?
С. ЖИРНОВ: Это отдельная история. Мой папа был, вообще, очень большим энтузиастом альпинизма и горного туризма. Причем с самого начала, то есть с конца 40-х годов. То есть все знаменитости альпинизма – Абалаков, Тамм и прочие – все его были приятели. Вот первая экспедиция на Эверест советская, ну, молодежь он не знал, но все организаторы – это все его бывшие приятели по альпинизму и по туризму.
И когда он организовывал эти лагеря… Это была, кстати, классная история. Я не знаю, вы не застали, наверное, это дело, а в советское время там был такой китайский календарь. То есть вы когда уходили в отпуск, каждый год со сдвигом на месяц, то есть в этот год – в январе, в следующий – в феврале. То есть, грубо говоря, за 12 лет вы только три раза можете летом куда-то уехать, чтобы все не уходили вместе, потому что закрыть предприятие нельзя было. Поэтому организовали такой перерастающий текущий график.
А поскольку папа организовал вот этот лагерь, то мы всегда ездили летом с родителями. И это было очень классно. И там он познакомился. Мы ездили в Ставропольский край, Карачаево-Черкесский автономный округ. У нас там было такое ущелье совсем маленькое и незнакомое – ущелье Большой Лабы. Там почти ничего не было. Там было три или четыре поселка. И вот когда-то это были лесорубы.
Кстати, я понял, что раньше там был ГУЛАГ. Это я вот понял 40 лет спустя, что там были лесоразработки, что там работали зэки. И вот конкретно поселок Загедан, в котором у нас был этот самый лагерь, там были старые бараки. Я понимаю теперь, что это были бараки. Раньше просто там была колония. Мы туда ездили. Замечательные места. И оттуда переходили через границу в Грузию и затем в Краснодарский край – в Сочи, в Адлер и так далее.
И там он познакомился однажды с такой же группой, как у нас. Там проходила просто группа молодежи во главе с молодым парнем, которого звали Анатолий Сливко. Они познакомились, сказали, вот он там живет в Невинномысске. Он там местный был недалеко. Невинномысск – это такой химический Зеленоград местный. Там есть большое предприятие химическое, которое градообразующее. И ему удалось все то, что моему папе не удалось. Мой папа хотел бы этим заниматься, этими горными делами, целыми днями, а ему приходилось работать инженером на зеленоградских предприятиях и только раз в год на два месяца уезжать на Кавказ.
А Сливко создал городской клуб туристский. И он числился на этом заводе, каком-то там «Азоте», но, в принципе, он освобожденный человек, который занимался только этим. И плюс он был мастером спорта по альпинизму и по горному туризму. А папа у меня только самое большое, что достиг – это первый разряд по альпинизму. А дальше мама ему сказала: «Нельзя. Я тебя не пущу, потому что кончают плохо все альпинисты». В общем, папа мой завидовал этому Сливко. А Сливко завидовал папе, потому что папа – москвич и знает там всех старых-старых альпинистов, все его приятели.
В общем, у них получилась дружба, и стали они переписываться. И клуб этот Сливко переписывался с моим папой, поздравлял его со всеми праздниками. А Сливко был очень популярной личностью. Его приглашали довольно часто во всякие СМИ, в том числе в центральные советские в Москву. И когда он ездил в Москву, он у нас пару-тройку раз останавливался дома, то есть реально в нашем доме.
Папе он очень сильно нравился. Мама его терпеть не могла. Вот она его просто ужасно. Я для себя это объяснял просто тем, что она ревновала, наверное, папу к нему, потому что когда Сливко приезжал, то папа только с ним разговаривал и, вообще, это были разговоры двух трехнутых на альпинизме и на горах людях, куда третьим лицам доступа не было. И я думал, что вот мама просто ревновала.
А потом, в 1975 году, как-то мои родители не смогли поехать с нами на Кавказ, потому что и папа, и мама поменяли работу и не успели еще перевести вот этот лагерь на новую работу. А мне было обидно, потому что я привык к тому, чтобы каждый год ездить на Кавказ. И папа говорит: «Ну вот у Толи Сливко там есть свой лагерь. Давай я тебя пошлю в августе месяце к нему. Он тебя готов принять». Я говорю: «Отлично. Давай. Прекрасно». И единственное, что он странно говорит: «Знаешь, ну, они немножко…»
Вот когда мы уезжали на Кавказ – это тоже ответ на ваш вопрос – на два месяца, у нас там не было вообще никакого ни коммунизма, ни пионерии, ничего. То есть мы были одеты в спортивные костюмы и всё, и занимались только песнями у костра, то есть там пели Визбора, Суханова, Галича, Высоцкого, кого угодно, но только не Хор советской армии и никаких пионерских, комсомольских вещей там не было. Хотя мама была партийная, она была членом партии у меня, и она числилась там комиссаром каким-то. И какие-то отчеты писали о том, что там было комсомольское партийное собрание, но на самом деле ничего не было.
И это было такое место, где не было ни телевизора, ничего. И даже кино там не было и клуба не было. То есть мы на два месяца вообще уходили просто в лес какой-то, в горы и отключались от всего. То есть этот совок вообще на два месяца исключался. Это была тоже довольно интересная вещь.
А вот Сливко их одевал в пионерскую форму, делал какие-то пионерские сборы. И поэтому, когда я туда ехал в 1975 году, мне сказали: «Возьми пионерскую форму». А я, вообще-то, был активным человеком. Я тогда уже вступил в комсомол очень рано, и меня тогда уже избрали председателем совета дружины моей школы. У нас школа была большая. То есть у меня дружина была 1400 человек. То есть я стал полковником в 14 лет пионерским, но был комсомольцем.
Я был комсомольцем, а он мне говорит: «Возьми пионерскую форму». А я думаю: «Ну ладно». Я пионерский галстук до 9 класса носил, потому что я был председателем совета дружины до 9 класса включительно. И летом-то не хотелось носить ни пионерскую форму, ни галстук. Это, в общем, понятно. Мы ходили все в цивильной форме нормальной, в одежде. Ну, взял я эту одежду.
И он организовал сбор. И, значит, парадная форма. И плюс еще он говорит: «Слушай, у тебя кроссовки какие-то старые. Давай я тебе дам ботиночки. Вот у меня есть новенькие, начищенные, хорошие. Вот они лучше подойдут к твоей парадной форме». Ну, надел я эти ботинки блестящие.
А после сбора он говорит: «Слушай, вот у меня есть такая вещь секретная, но я думаю, что тебе могу доверить это, потому что ты парень проверенный, москвич, комсомолец, пионер, председатель совета дружины. У меня есть секретная программа с Министерством обороны и с КГБ об изучении возможностей человеческого организма. Вот ты знаешь, у нас во время войны здесь были немцы, мы были оккупированы, здесь пионеры-герои». Ну и вот всякую такую бадягу мне рассказывал.
И говорит: «Вот мы готовимся к следующей войне, потому что, конечно, когда-нибудь она будет, к сожалению. Империалисты нас окружают. И поэтому надо знать, как будущие пионеры-герои смогут, если их начнут пытать, выпытывать у них секреты, как они будут реагировать, как их организм будет реагировать. У меня такая секретная программа медицинская». Вот все это на полном серьезе. Я вообще, глаза загорелись. Секретная программа. Класс. И я говорю: «Отлично. Давай, давай».
Он увел меня в лес. Вдвоем мы с ним ушли туда. Явно было, что он туда не первый раз уже ездит. Ну, там разогревались сначала, все это он записывал. Все по-серьезному. То есть не хватало только белого халата ему надеть и очков, чтобы это выглядело как медицинский эксперимент. И дальше он, в общем, в итоге начал меня душить. Не руками, а каким-то галстуком, не галстуком, шарфом каким-то. И в итоге я потерял сознание, а когда очнулся, немножко болело горло, голова болела. Он меня откачал, напоил чаем и сказал, что все нормально. А я был страшно расстроен, потому что я же потерял сознание, не оправдал доверия.
Он заставил подписать меня бумажку, что все надо в секрете хранить, никому, даже родителям, нельзя рассказать. И все. Я вернулся и забыл благополучно про это все дело.
А потом, когда я уже учился в Краснознаменном институте КГБ, это было уже в 1986, наверное, году или 1985…
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: В 1985, потому что, по-моему, в 1985 уже его арестовали, в конце 1985.
С. ЖИРНОВ: Нет, его арестовали в декабре 1985 года, а узнали это все дело… Я узнал это в сентябре 1986 года, потому что в сентябре 1986 года вышла огромная статья в «Литературке» на два разворота, на две полосы «Литературки», значит, что-то маньяк какой-то там или в связке с маньяком, что-то в этом роде было. И, значит, выяснилось, что, оказывается, Сливко за 25 лет своей деятельности или за 20 лет по крайней мере семерых детей удушил и расчленил, и убил. И, вообще, снимал все это на камеру. И, вообще, он маньяк страшный, убийца.
Но он, кстати, не был насильником. То есть он не насиловал детей, он не был педофилом в сексуальном смысле этого слова. То есть ему доставлял сексуальное удовлетворение не акт какой-то с ребенком, а рассматривание смерти ребенка. Он был некрофилом на самом деле.
И все это дело когда я прочитал, естественно, меня чуть кондратий не хватил. Я понял, мимо чего я прошел, как близко я находился к тому, чтобы перейти в мир иной в 1975 году. Потом мои родители почитали. Они вообще… То есть он к нам в семью приезжал, то есть он был другом семьи. Я не знаю, папа к нему приезжал в Невинномысск. Думали даже эти лагеря организовывать вместе.
То есть вообще всё это дело узнали, ну и узнали, что его в 1989 году расстреляли. Вот такая история была со Сливко. А в остальном у меня было очень классное детство.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Отличное завершение истории – «Да, вот так я спасся от маньяка. А в остальном у меня было классное детство».
С. ЖИРНОВ: Нет, вы же сами понимаете, что даже этот эпизод, я вот понял, мимо чего я прошел, только в 1986 году. То есть даже когда я пережил этот эпизод, я его не рассматривал абсолютно как маньяка, который пытался меня удушить и убить. То есть я, вообще, участвовал в замечательном эксперименте под эгидой Министерства обороны. Вообще, пионер-герой. Медаль хотел, а ее не дали, потому что я потерял сознание.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Сергей Олегович, а вот очень как-то все это звучит, что вы были юношей очень таким романтично устремленным, желающим как-то себя проявить, показать, быть в чем-то героем скорее даже в литературном смысле, нежели в военном. Вас легко завербовали на такой волне?
С. ЖИРНОВ: Меня легко завербовали на такой волне, потому что, естественно, не только литературное, но и киношное все. То есть мы насмотрелись всяких там Штирлицев, подвигов героев, «Ошибка резидента» и прочих всяких шпионских фильмов, которые чрезвычайно интересны. А также детские фильмы. Я, кстати, обожал там «Акваланги на дне» какие-нибудь, «Юнга со шхуны “Колумб”» и прочие все эти «Военная тайна», «Судьба пионера». Вообще, «Судьба пионера» (1956 год) – любимый фильм. Абсолютно я его обожаю и смотрел тысячу раз и могу смотреть еще тысячу раз.
И, конечно, романтика была. Плюс, когда я поступил в МГИМО, там пошли какие-то разговоры, потому что там у нас были дети чекистов. И МГИМО набирает довольно много людей в разведку. Пошли какие-то разговоры, чтиво какое-то началось. «ТАСС уполномочен заявить…», вся эта эпопея про Штирлица – конечно, все это дело очень было романтично.
И плюс я понял, когда начал общаться с французами, что меня довольно легко могут принимать за человека – носителя языка, хотя, в общем, я никогда в стране не жил. Но довольно часто мне французы говорили: «А как это у тебя акцента нет никакого русского, по-французски когда ты говоришь?» А некоторые, вообще, просто меня принимали за француза. И вот тогда я понял: «А, если могу за француза – значит, вот как Штирлиц, которого принимали за немца, а значит, я могу там в нелегальной разведке». Это вот где-то у меня там уже подспудно идея зрела.
И она созрела в результате двух случаев. Первый случай – это вот допрос любимым Владимиром Владимировичем в 1980 году в Олимпиаду, а второй случай – когда я из Зеленограда, из закрытого города, учась в МГИМО, в закрытом институте, послал телеграмму в Париж на французское радио, для того чтобы дать ответ на лингвистический конкурс. Ну, в общем, на меня спустило собак КГБ, нашло меня оно, поняло, что я просто очень люблю французский язык (а до этого, кстати, точно так же я любил английский язык) и что пора мне просто предлагать работать.
И когда они мне предложили, я, конечно, согласился, потому что понятно, что меня брали бы не вертухаем в ГУЛАГ, то есть меня не брали бы там кого-то там, как следователя Хвата, я не знаю, у Солженицына, допрашивать и выбивать показания на Лубянке, а меня брали вот в «ТАСС уполномочен заявить…», в Штирлицы меня брали, вот туда меня брали. Поэтому я, конечно, легко согласился.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Первый эпизод, который вы упомянули, – допрос. Это, вообще, произвело на вас впечатление? Вы молодой человек и тут вот такое.
С. ЖИРНОВ: Ну, конечно, произвело впечатление, потому что когда вас привозят на Лубянку… Но, правда, меня там не на Дзержинского привезли, а на Кузнецкий мост. У них там была приемная КГБ на Кузнецком Мосту. И первичные дознания и допросы проводились там обычно, когда еще не знали, что вы, то есть у вас еще нет статуса обвиняемого или подозреваемого, просто вы как свидетель.
И это была Олимпиада. То есть вообще вся история такая была тоже романтическая, потому что Олимпиада-80, в декабре 1979 года Афганистан, советские войска входят в Афганистан, президент Картер объявляет бойкот Олимпийским играм московским, то есть такая холодная война ужасная. Москву освободили от жителей на это время.
Кстати, хрущевское предсказание сбылось, потому что Хрущев говорил, что нынешнее поколение советских людей (50-е годы) будет жить при коммунизме в 1980 году. И вот я подтверждаю, что это было реально. Мы жили два месяца при коммунизме в Москве в отдельно взятом месте, из которого убрали всех москвичей. Детей отправили в пионерские лагеря, родителей всех в отпуск убрали. Там не было никого. Вот помните, как в 2012 году инаугурацию Путина снимали…
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Инаугурацию, да. Пустой город.
С. ЖИРНОВ: Абсолютно пустой город. Вот такая фантастическая сцена, где в Москве вообще никого нету, ни машин нет, ни людей, никого и только едет кортеж по Калининскому проспекту и потом в Кремль. Вот примерно такая же Москва была во время Олимпиады.
В магазинах было все, не было никаких очередей, все было по госценам: икра черная – 10 рублей 50 копеек килограмм официально, красная – 5 рублей 45 копеек килограмм. Салями финская, исландская селедка, Кока-кола. Нет, кока-колы не было. Пепси-кола была и фанта была. И прочие всякие деликатесы любые. Балыки какие-нибудь там, сухокопченые колбасы. Чего угодно. Буженина. Люди в Советском Союзе их даже не ели никогда в жизни. Мы-то, москвичи, еще ели, это мы помним. Но даже для нас какие-то вещи, которые мы уже стали забывать. В 60-е годы они еще были активно, а к 1980 уже магазины победнели.
И я работал на справочной службе. Был очень недоволен, потому что надеялся работать гидом-переводчиком с какой-нибудь делегацией, то есть с французами желательно, конечно, а это не получилось. Посадили нас на справочную службу «09», а она находится на Арбате, на Калининском проспекте напротив роддома Грауэрмана, в котором, кстати, я родился.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Сейчас этого здания уже нет, его снесли.
С. ЖИРНОВ: Да, его снесли, гады. Несмотря на то, что там какие-то подписи народ собирал, потому что в нем много известных людей родилось. Я там случайно оказался, потому что просто наш роддом был закрыт, и меня туда привезли. Ну, маму привезли, а я в ней был.
И, значит, сидели мы, изнывали от скуки, потому что, в общем, никто не звонил. Глупость была абсолютная эта справочная служба, потому что, как вы сами понимаете, у каждой делегации был свой гид-переводчик КГБшник. И если надо было задать какой-то вопрос, ему задавали или ей.
И вдруг звонит какой-то человек, я снимаю трубку (это была моя смена) и говорю: «Чем могу я вам помочь?» А у него первый вопрос был: «О, как здорово, как интересно. А как это у вас так получилось, что вы, француз, работаете с советскими на этой службе? Я думал, здесь советские люди сидят отвечают». А я говорю: «А я никакой не француз, я советский студент». – «Нет, не может быть. Я же слышу, у вас нет никакого акцента, вы говорите по-французски, как и я?» Я говорю: «Да нет, я студент. Я во Франции никогда». Ну, сами понимаете, как приятно, когда вам француз начинает такое говорить. И дальше у нас остановилось время. Время, замри. И мы два часа с ним трепались по телефону.
А справочная служба – это обычно вам звонят, спрашивают телефон, вы даете телефон. Это длится 20 секунд. Если 30, то вот на настоящей службе «09» 30 секунд – это уже нарушение графика. То есть там надо давать справку желательно за 15 или за 20 секунд, потому что там чем больше, тем лучше. А мы два часа.
И я даже не понял, что вокруг нас образовалась толпа народа, прибежала начальница, заместитель начальника, начальник по режиму. И они же не понимают, о чем речь идет, потому что речь идет по-французски. А я там с ним хохочу, еще чего-то. То есть видно, что человек, вообще, получает массу удовольствия. Они все испугались, потому что что-то такое непонятное, позвонили в КГБ.
А мужик этот говорит: «Слушай, давай встретимся в городе, выпьем кофе, пообедаем». Я ему заученную фразу сказал: «Нет, нет, нет, у меня там бабушка больная в больнице. Сегодня я еду в больницу. А завтра у меня дедушка больной в больнице и к нему надо. А послезавтра у меня дядя больной. А послепослезавтра тетя больная. Вообще, у меня все больные родственники». Потому что нельзя было просто с ним встречаться. «Несанкционированный контакт» это называлось. И повесил я трубку.
И тут меня в кабинет начальницы, а там уже стоит маленький человек в сером костюме. Достал он свою книжку и сказал: «Следуйте за мной». Посадил меня в черную «Волгу» и за пять минут довезли до этого Кузнецкого Моста. И потом два часа он меня допрашивал. Оказалось, это был капитан Владимир Владимирович Путин.
Я тогда не знал, что он в Ленинграде служил в КГБ и что просто на Олимпиаду их всех там мобилизовали. Там КГБшников было больше, чем спортсменов. То есть, грубо говоря, там мобилизовали больше 25 тысяч КГБшников. Московская управа и Центральный аппарат, там не было столько народа и поэтому из периферийных органов территориальных КГБ на несколько месяцев их всех мобилизовали. И вот выпало на него, что он меня допрашивал. На меня, конечно, произвело впечатление, когда вас привозят в эту самую штуку.
Но, с другой стороны, Татьян, я не знаю, вы насколько знакомы с системой МГИМО. То есть вот у меня на курсе учились кто? Андрюша Брежнев, внук генерального секретаря ЦК КПСС, Наташа, по-моему, Патоличева, внучка министра внешней торговли еще при Сталине и при Ленине, несколько сыновей и дочерей членов ЦК, Лена Лукьянова. Вот не та Елена Лукьянова, которая сейчас геополитик и эксперт, а другая Лена Лукьянова, которая начальника союзного ГАИ. И она приезжала каждое утро на папиной «Волге», которой отдавали честь все милиционеры Москвы, потому что это самая большая… Его машину знали лучше, чем машину Брежнева. То есть вот такая. И по нынешним временам вот мои однокурсники кто? Вася Небензя, Володя Потанин, Боря Титов. Ну вот.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Понятно, что с такими однокурсниками допрашивать вас, конечно, должен Путин.
С. ЖИРНОВ: Это я к тому, что, конечно, в МГИМО мы себя ощущали королями жизни.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: То есть, когда у вас такие однокурсники, понятно, что допрашивать вас может только лично Владимир Путин. В общем, все сходится один к одному.
С. ЖИРНОВ: Вот видите. И это я, вообще, еще рассказываю только очень маленькие кусочки из моей жизни. Потому что в пять лет, допустим, или в шесть лет меня кормил плюшками Алексей Николаевич Косыгин. Потом в Краснознаменном институте моими преподавателями были всякие там Джорджи Блейки и Кимы Филби. То есть жизнь вот такая. Я недавно вам рассказал про эту старушку французскую, у которой вообще в жизни ничего не происходило, у которой просто вот семья и все, и деревня. А у меня целыми днями какие-то вот такие штуки.
Ну, Путин на самом деле на меня не произвел большого впечатления, потому что МГИМО – это золотая брежневская молодежь. Мы были наглые просто до ужаса. И это был третий курс уже, то есть там все уже состоялось. То есть мы считали себя королями жизни. Потому что МГИМО – это лучший вуз, самый престижный. Он не был лучшим вузом, потому что, конечно, Физтех или МГУ были на порядок выше по образованию, за исключением языков. То есть в МГИМО очень хорошо давали языки и немножко там чего-то еще. У нас, допустим, философия была. Кстати, довольно интересно. У нас самый неформальный предмет была философия. Но, в любом случае, ощущение было того, что мы аристократия советская и самая-самая большая аристократия.
Поэтому какой-то КГБшник в сером костюме пытается от меня что-то там получить – это вообще на меня никакого впечатления не произвело. И я его развел. Ну, я уже рассказывал эту историю. Люди, которые заинтересованы в деталях, они могут пересмотреть мои интервью. Я давал долгое и длинное интервью – два с половиной часа – у Марка Фейгина. На моем канале есть ссылочка. Вы можете посмотреть это дело. Потому что в любом случае нам времени не хватит, потому что мы с Татьяной уже больше часа разговариваем, а еще ни о чем не рассказали. Это была первая вещь.
И вот я вам уже говорил, что у меня там дядька работал у Косыгина в охране и был его киномехаником, поэтому, естественно, я тоже ему сказал, что вот у меня такой был инцидент. И, судя по всему, там звонок какой-то от Косыгина был. Поэтому никаких последствий у меня не было, но в поле зрения КГБ я, безусловно, попал.
И после Олимпиады я начал слушать активно французское радио. Его не глушили, потому что оно было по-французски. По-французски мало кто говорил, вообще, в Советском Союзе и в Москве. И поэтому я организовал себе такую жизнь абсолютно французскую. Я слушал радио, как будто бы я был в Париже. А RFI (Radio France Internationale), они организовывали конкурсы. В основном для африканцев, кстати. Они в основном вещали на африканский континент. И чтобы зафиделить своих слушателей, они их заманивали какими-то там конкурсами, и победители получали пластинки, футболки, майки, рюкзачки, ручки, кружки с названием этой радиостанции. И слушал я это дело, слушал.
А конкурс заключался в том, что берут какое-то слово, разбивают его на буковки и говорят: «Вот вам надо найти глагол, состоящий из этих букв, или причастие, или прилагательное, или имя существительное». И я это все дело слушал, слушал. А как-то был довольно большой набор, и было наречие.
А наречие, в общем, можно слово на самом деле сконструировать, аналитически можно подойти к этому делу. То есть если наречие, то во французском языке, как правило, четыре последние буквы – это M, I, N, T. Значит, раз у вас уже четыре буквы задействованы, дальше как-то так все случилось, что это получилось самое длинное по-французски слово, которое довольно тяжело выговаривать даже по-французски, – «anticonstitutionnellement», то есть «антиконституционный». И по-русски, в общем, не просто его выговорить и оно тоже длинное.
И мне не пришло в голову ничего лучшего… Это было в воскресенье вечером. То есть к 12 где-то ночи воскресенья какого-то там 6 декабря или 5 декабря, я уже не помню, я нашел это слово. И когда я его нашел, я не мог себе представить, что я не могу его никуда отослать. Но если бы я его послал открыткой, то открытка бы не дошла, письмо не дошло, потому что я уже тогда знал, как все это дело работает. И я решил послать его телеграммой. Я пошел в нашем городе Зеленограде закрытом на главное почтовое отделение, которое находилось от меня в 500 метрах, работает круглую ночь, круглые сутки.
Ночью прихожу я туда, а там никого нет, спят эти бедные почтальоны. Я говорю: «Я телеграмму в Париж хочу отправить». Они дают мне бланк этой международный телеграммы, я его заполняю: Radio France Internationale, Jean-Pierre Charbonnier, concours Le mou mystérieux, секретное слово это «anticonstitutionnellement» («антиконституционно»). И все. И даю эту самую штуку. Она мне насчитала 3 рубля 30 копеек, то есть это почти бутылка водки, которая стоила 3,62.
И она на самом деле, как я выяснил, эта тетенька не выполнила инструкцию. По инструкции она должна была сказать, что если в Зеленограде хотят послать телеграмму международную куда-то там в страну НАТО, Западной Европы, она должна была сказать: «Вы знаете, сейчас пошлем, но вот у нас что-то временно не работает аппарат. Мы его сейчас починим, нам минут 15, наверное, надо», а сама отошла в соседний кабинет и позвонила в КГБ. И там ребятки приедут и разберутся, куда какую телеграмму человек посылает. А они не пронюхали все это дело. Они сонные были, воскресенье, ночь, первый раз в жизни, наверное, кто-нибудь посылает телеграмму во Францию из Зеленограда. И они послали мою телеграмму. И я ушел благополучно домой.
И то, чего я потом не видел, о чем мне потом КГБшники мои друзья рассказали, что все-таки они там донюхали, позвонили и минут через 15-20 к ним приехало несколько черных «Волг» и всю ночь их допрашивали: кто, откуда, как выглядит, почему, как они нарушили инструкцию, почему не позвонили?
Вот люди не понимают, насколько серьезно это. Вот мы с вами можем смеяться сейчас, в 2023 году. Это был Советский Союз, 1980 год. Мы только что пережили бойкот Олимпийских игр, холодная война, идет война в Афганистане. Из закрытого наукограда Зеленограда уходит телеграмма в Париж со словом «антиконституционно».
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Я даже не знаю, о чем вы думали, когда вы это все затеяли.
С. ЖИРНОВ: Я ни о чем не думал. Я думал о том, как я счастлив был, что я нашел это слово и как мне получить мои диски и футболки Radio France Internationale. В общем, все это дело, естественно, они начали искать.
И самое главное, что в понедельник в 7 утра это было доложено главному дежурному по Центральному аппарату КГБ, а в 8 утра это прочитал лично Юрий Владимирович Андропов, что в Зеленограде ЧП, непонятная телеграмма в Париж, то ли диссидент, то ли шпион, какая-то кодированная телеграмма, «антиконституционно», то ли там готовится переворот, то ли готовится манифестация, ничего непонятно, но страшно.
И люди не понимают, что на самом деле шпионы, их мало. Это вот российские шпионы. Там Путин отчитывается, что 4000 шпионов они в год ловят. На самом деле это туфта. Настоящих шпионов там 10 человек или 5 человек за 10 лет. И тут вдруг такая телеграмма из Зеленограда в Париж. То есть для КГБ это было абсолютное ЧП.
И потом они мне все рассказывали, что они стояли на ушах 48 часов. Они объявили мой фоторобот во всесоюзный розыск. Я был самым разыскиваемым человеком в Советском Союзе на контроле лично у Андропова. Лично у Андропова стоял. «Ну, нашли вы этого человека, который послал кодированную телеграмму в Париж?» – «Нашли». Разобрались и предложили работать мне в КГБ. Вот так вот я очутился в КГБ.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Родители, наверное, были в восторге.
С. ЖИРНОВ: Родители уже привыкли к этому делу, потому что я там на первом курсе МГИМО писал какую-то штуку в ЦК ВЛКСМ, и ко мне в воскресенье приезжал разбираться по этой писульке инструктор ЦК ВЛКСМ. То есть родители мои уже не первый раз с такими штуками связывались.
Но поскольку я поступил в МГИМО, в моей семье я был чуть-чуть выше, чем Иисус Христос. Вот для моей бабушки, она верующей была очень-очень сильной. И когда я поступил в МГИМО, я был чуть-чуть выше Иисуса Христа. А Иисус Христос был вторым после меня. Поэтому мне прощалось все абсолютно. Я мог там делать все что угодно. Меня никто не ругал. Меня ходили щупали и, вообще, думали, что вот что-то невероятное в жизни происходит.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Вот смотрите, вас завербовали.
С. ЖИРНОВ: Да.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: И дальше начинается какая-то новая жизнь или на самом деле нет? Кажется, что все обнулилось, все заново, все отныне таинственное, загадочное и немножко страшное.
С. ЖИРНОВ: Да, все обнулилось, все абсолютно обнулилось, потому что до этого вы занимались красивой, конечно, какой-то интересной жизнью, а теперь все в десять раз интереснее и в десять раз секретнее, потому что, естественно, об этом ничем нельзя разговаривать ни с друзьями, ни с родителями. Встречи в гостиницах подпольные какие-то. То есть на самом деле, конечно, эта романтика вот тогда началась такая супер-пупер. А дальше начались задания, потому что я когда работал с иностранцами, надо было отчеты какие-то писать, надо было собирать какую-то информацию про них. То есть, в общем, это довольно интересная штука.
Но, вы знаете, прежде чем об этом рассказывать, важно, наверное, рассказать, как я стал антисоветчиком.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Давайте. Это в какой момент произошло?
С. ЖИРНОВ: Вы знаете, вы будете смеяться, это произошло в 15 лет. Вот когда я был председателем совета дружины своей школы и комсомольцем активным, в 9 классе нам дали нового учителя истории. Его звали Петр Горелик. Отчество его я забыл. Какое-то у него такое сложное отчество. И он организовал исторический кружок. То есть у меня был кружок английского языка и математики, и лыжи, и вот исторический кружок.
И, значит, он собрал нас на первое заседание этого кружка. Отобрал лучших учеников. Там нас было человек. Он сказал: «Рассказывать мне заученные тексты из учебников вы все научились. Вот свои пятерки у вас есть. Никаких проблем в этом смысле нету. Но, как вы сами понимаете, история – это совсем не это. И давайте вот мы на нашем кружке будем заниматься несколько другими вещами. В учебниках обычно вам выберут какую-нибудь цитату из статьи Ленина, вы ее заучите, повторите мне, и я вам поставлю пятерку. Замечательно. А давайте вот мы почитаем работы Ленина в тексте».
И не просто работу, не то, что мы на тоже комсомольских собраниях, не речь Ленина на каком-то съезде ВЛКСМ, которую знали все наизусть: «Учиться, учиться, учиться, как завещал великий Ленин». Вот не это, а какую-то такую серьезную работу он дал. И дополнительное задание было: взять сборник решений КПСС в решениях съездов, конференций и пленумов ЦК.
И начал я читать эту самую штуку. А это было за какие-то 20-е годы. Начал я читать эти решения съездов ЦК и пленумов ЦК. И вдруг смотрю – текст, который там 70 лет тому назад был написан, а его вот хоть сейчас в газету «Правда». Причем не в том смысле, что там все хорошо, а что вот какие-то проблемы. И я вдруг понимаю, что, ребята, это 70 лет прошло, а те же самые проблемы и вот хоть сейчас в газету «Правда», и они до сих пор не решены. Потом я уже понял, что наш этот самый Петр Горелик на самом деле был диссидентом. И он заставил нас просто думать, и он заставил нас читать не то, что в учебнике написано, что просто заучил, отбарабанил, получил пятерку и пошел радостный, а подумать о том, что стоит за всем этим делом.
И за этим делом стояло самое главное другое – что модель коммунистическая, которую после революции предложили стране, не работает. Потому что, если 70 лет спустя на новых съездах, вот на XXV съезде или на XXVI съезде абсолютно теми же самыми словами ставятся те же самые проблемы и говорят, что вот этого мы еще не сделали – значит, система не работает.
И вот я тогда стал антисоветчиком. Но, как вы сами понимаете, я не стал кричать об этом на улицах, не стал писать листовки и не ходил делать манифестации на Красной площади.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Вместо этого вы, Сергей Олегович, пошли в КГБ. Очень логично.
С. ЖИРНОВ: Да, вместо этого я пошел сначала в МГИМО по рекомендации райкома КПСС, а потом пошел в КГБ.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Решили изнутри систему менять?
С. ЖИРНОВ: Вы знаете, вы будете смеяться. Нет, на самом деле там было еще хуже. Я решил, что вот эта система пошлет меня за границу, а там мы посмотрим, вернусь я оттуда или нет.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Ах, какой вы коварный человек! Так вы просто думали, как… Но вы же вернулись.
С. ЖИРНОВ: Нет, я не вернулся. Я вот уже 25 лет живу в Париже. Нет, не вернулся я никуда.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: При первой же возможности.
С. ЖИРНОВ: Нет, не при первой возможности, при второй, третьей, четвертой, пятой, десятой. То есть десять лет я просто ездил туда-обратно, хотя мог оставаться.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Я и говорю, что все-таки вернулись. Сначала все-таки вернулись. Почему?
С. ЖИРНОВ: Ситуация-то изменилась. Ситуация изменилась уже при Горбачеве. То есть при Горбачеве перестройка, вот эта гласность, все это дело, начали открывать границы, начали открывать общение. То есть все понятно. И, кстати, мне было понятно, что все идет к концу. Почему-то люди не видели, что все идет к концу. Я все это дело видел откровенно, писал даже. Даже в КГБ, кстати, писал, что Горбачев все неправильно делает, потому что надо ширше открывать границы, больше, выше. А потом появилась возможность просто спокойно ездить туда-обратно.
Эмиграция – это очень неприятная штука на самом деле, потому что начинать с нуля в чужой стране – это все довольно тяжело. Хотя у меня, конечно, совсем другая система, потому что для меня Франция такая же родная страна, как и Россия. Я говорю по-французски, я знаю культуру французскую, у меня здесь много друзей, я здесь все знаю точно так же, как знаю все про Россию. И мне абсолютно без разницы ни культурно, ни языково, ни человечески Россия или Франция.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А дом ваш где – в России или во Франции?
С. ЖИРНОВ: А дом мой в моей голове. Все свое ношу с собой. Omnia mea mecum porto. И мой дом – планета Земля без границ и без государственных границ. То есть самое страшное слово, которое было при Сталине, – «космополит». Я типичный представитель убежденного космополитизма. То есть я, вообще, считаю, что если посмотреть на небо и на Вселенную, и на галактики, то мы такая маленькая точечка, что делить эту планету Земля на какие-то государства, на какие-то отдельные страны – это просто огромная человеческая глупость. Поэтому я себя ощущаю гражданином мира, а даже лучше – Солнечной системы и даже нашей галактики.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: То есть и статус политического беженца никак не ущемляет вас, не ограничивает и ни о чем не напоминает, скажем так?
С. ЖИРНОВ: Нет, ограничивает и ущемляет, потому что я, откровенно говоря, никогда не ожидал после Горбачева и после Ельцина, что когда-нибудь вернется вот это, то есть что я стану политическим беженцем после распада Советского Союза. То есть вот это, конечно, абсолютный нонсенс и абсолютно шокирующая вещь.
Во Франции сам статус защищает, потому что статус международный. Это международная конвенция Женевская 1951 года. Он меня защищает лучше, чем если бы у меня было гражданство. Я поэтому французское гражданство сначала хотел, потом расхотел и не взял. Этот статус мне ничего не ограничивает почти по работе. То есть единственное, что я не могу быть бюрократическим чиновником в министерствах и ведомствах французских. Но по контракту я могу работать хоть в Министерстве обороны, хоть в Министерстве внутренних дел, где угодно. А вот чиновникам штатным я не могу быть. Все остальное – то же самое.
И даже документ беженца, по которому надо ездить… Ну, единственное, что он пять лет действует, а раньше даже два года. А в остальном – то же самое. То есть такая же книжница, как французский паспорт, с таким же названием République française (Французская республика), европейский флаг. Вот просто вместо «Паспорт» написано «Документ беженца».
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А что для вас означает быть беженцем?
С. ЖИРНОВ: Это означает просто, что в моей стране произошел, можно сказать, какой-то странный переворот политический и что моя страна перестала быть для меня страной, которая меня защищает, а наоборот, стала страной, которая меня преследует, и надо обратиться к какой-то другой стране, чтобы она меня защитила от моей страны, которая меня преследует. Вот что это означает.
И это означает, что я не могу приехать в Россию. Это означает, что я не могу общаться ни с какими государственными чиновниками российскими, не могу ходить в консульство и посольство, потому что иначе со мной может произойти то, что произошло с Хашогги в саудовском консульстве в Турции. Могут просто оттуда не выпустить. Ну, если не распилят на кусочки, то отправят дипломатической почтой в Москву и посадят, как Навального, в тюрьму. А если я вернусь, допустим, в Россию, то меня сразу посадят в тюрьму. Вот что мешает.
И, соответственно, ощущение, что есть опасность даже в той стране, в которой я живу и в которой я свободно высказываю свои критические взгляды на путинский режим и на войну в Украине, и на прочие всякие вещи, что сюда пришлют какого-нибудь там Лугового или Чепигу то ли с полонием, то ли с «Новичком», то ли еще с чем-нибудь.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А вам часто бывает страшно?
С. ЖИРНОВ: Нет, мне страшно не бывает. Знаете, я вам расскажу свой самый большой кошмар. Вот у меня бывает иногда кошмар. И этот кошмар такой. Я во сне понимаю, что каким-то способом – то ли под чужой фамилией, то ли еще как-то – я приехал в Россию и все нормально, а вот завтра мне надо уезжать, и я вдруг понимаю, что меня не выпустят обратно во Францию. И кошмар заключается в том, что я говорю: «Какой же ты дурак, что ты туда согласился поехать, что ты поверил в это дело! Ну какой же ты идиот, что ты туда приехал! Зачем тебе? Жил себе спокойно в нормальной стране, и вот тебя ностальгия какая-то разбила, потянуло к каким-то корням, захотелось подышать каким-то московским воздухом и так далее». Это самый большой кошмар, который мне снится ночью.
А в остальном, в общем, никаких проблем нет на самом деле. Вот люди, которые уезжали в эмиграцию в 20-е годы, 30-е годы XX века, они понимали, что они навсегда уезжают, что вообще всё. И тогда не было никакой связи. То есть тогда телефоны даже не работали, телевизоры какие-то маленькие были. То есть очень мало информации они получали.
А сейчас вот мы с вами ведем, допустим, Zoom, я сижу в Париже, вы – еще где-то. Какая разница? Мы точно такой же Zoom могли вести, оба находясь в Москве.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Но мы не можем там находиться. И в этом разница. Мы несвободны в своих передвижениях.
С. ЖИРНОВ: Ну, на самом деле, вы знаете, я посмотрел Москву, как она перестроилась и как она изменилась за то время, когда я оттуда уехал, за 22 года. Это уже не мой город. Это город, который я не знаю. То есть я в нем не жил. И страна Россия путинская – это не моя страна, потому что я ее уже не понимаю до конца. И это, кстати, чувствуется. Потому что мне люди говорят: «Ну, ты уже все. Ты уже западник, у тебя уже совсем другие мозги, ты уже ушел от нашей реальности».
И больше того, вы знаете, на самом деле вся эта ностальгия… Мне это очень смешно было. Это было смешно в самую первую поездку. Потому что почему-то у россиян, они все убеждены, что березки русские – это только в Москве, в Питере и в средней полосе России. Этих березок, да чего угодно в Германии, во Франции, в Канаде, где угодно, в любой стране. Вот у меня там в Альпах в деревушке, где я живу, там есть кусочек, который абсолютно березки, там подберезовики растут, подосиновики растут.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Вы свою березку нашли и во Франции.
С. ЖИРНОВ: Конечно, конечно. Никаких проблем. То есть если вот там по березкам соскучился – ради бога, вон там есть лесок березовый. Я в весеннем лесу пил березовый сок. И пей его сколько угодной. С ненаглядной певуньей в стогу ночевал. И все. И никаких проблем нет.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А вы любите петь?
С. ЖИРНОВ: Обожаю, обожаю петь. Я в школе пел в трех хорах. И отсюда, кстати, может быть, и языки, потому что музыкальное ухо. И я люблю петь любые песни. И, кстати, песни – это один из способов овладевания языками иностранными. То есть вот с этого начинается. Кстати, когда вот мне дали изучать французский язык в МГИМО в 18 лет, я первое, что сделал – я поехал в магазин «Мелодия» и спросил: «А какие диски на французском языке?» Они говорят: «Вот у нас есть Мирей Матье». Я не знаю, почему, но почему-то Мирей Матье мне не очень нравилась. Вот я не знаю почему.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Это потому, что вы не Александр Бастрыкин.
С. ЖИРНОВ: Да. А с годами просто совсем не нравится. И какая-то тетенька даже не в центральной «Мелодии», а какой-то такой периферийной «Мелодии» сказала: «Вы знаете, у нас тут есть диск, который давно валяется, его никто не берет, никого не интересует. Вот есть какой-то француз, называется Ги Беар». Я взял. Большая пластинка – 33 оборота. Привез его домой, поставил на проигрыватель и абсолютно влюбился в этого человека. Вот вы слышали Дольского? Александр Дольский. Есть такой бард ленинградский. Он из Питера. Ну, грубо говоря, вот если там взять, допустим, советских или российских бардов, больше даже советских бардов… То есть это песни под гитару.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Да-да, что такое советские барды, я знаю. Просто, видимо, больше московских.
С. ЖИРНОВ: Вот это французский бард. То есть, грубо говоря, это песни под гитару и песни, где важнее содержание, чем мелодия и чем голос. И для языка это было совершенно замечательно. И я влюбился абсолютно в этого человека, в его песни и слушал их по 30 раз в день, чем довел до сумасшествия свою семью, потому что, сами понимаете, я-то учу французский язык, а они-то это не учат. Но через месяц моя семья уже могла петь Ги Беара на слух всяко. Они мне прощали это дело. То есть для них это было ужасно совершенно, но они выносили эту пытку. Хотя песни такие мелодичные, то есть это не heavy metal какой-нибудь.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Споете?
С. ЖИРНОВ: Да, пою, конечно. Все что угодно пою. И на испанском.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: И можете сейчас напеть что-нибудь из самой первой любимой песни, которую выучили на французском?
С. ЖИРНОВ: Нет, на французском я сейчас уже не вспомню ничего. Они трудны к исполнению. То есть я вот подпевать могу, петь – тяжело.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А что вы для себя чаще всего поете?
С. ЖИРНОВ: У меня нет абсолютно любимых каких-то вещей, у меня все под настроение. Я всеяден абсолютно. То есть вот сегодня я могу послушать сначала этого самого Ги Беара или Джо Дассена, чтобы вспомнить какую-то ностальгию советскую, потом после этого я могу попеть «Несе Галя воду, коромисло гнеться» украинскую, потом я могу спеть какую-нибудь английскую, потом я могу спеть что-нибудь немецкое, потом еще что-нибудь испанское, потом что-нибудь русское из бардов.
Но вот советские песни, русские песни – это в основном бардовские песни. Я вот люблю Бичевскую, я люблю Суханова, я люблю Визбора, я люблю Высоцкого, Галича и иже с ними, вот всех, там Городницкого. Песни нашего века. Есть такой сборник «Песни нашего века – 1, 2, 3, 4». Вот это вот все мое. То есть вот горное, все под гитару. Вот это все из туризма, из альпинизма. Хотя, кстати, мне очень нравится советская ностальгия 50-х – 40-х годов. Ну, грубо говоря, не Хор советской армии. Вот не Хор советской армии и не русские народные. Хотя русские народные в исполнении Бичевской я люблю. Бачурин мне, например, нравится очень, мой любимый Евгений Бачурин, бард. Но, в общем, я люблю подпевать.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Соберемся как-нибудь вместе и споем. У меня есть песня про коня, которую я умею петь. Я умею петь только одну песню – про коня. Вот соберемся и споем песню про коня. Других у меня в репертуаре просто нет.
И можно я еще задам очень дурацкий вопрос? Он такой прям супердетский. Вот вас завербовали, вы учились, вы работали. А вы шпион или вы разведчик?
С. ЖИРНОВ: Я говорю, что я шпион, потому что я понял довольно быстро, что это одно и то же – шпион и разведчик, что это просто словоблудие. Все занимаются одним и тем же незаконным промыслом. И просто для того, чтобы для себя оправдать, что с нашей стороны мы вроде как красивые, все это романтично и красиво, поэтому мы разведчики, а с той стороны они все негодяи и гады, поэтому они шпионы. Это, кстати, у нас до Уголовного кодекса, потому что у нас была статья 64 «Измена Родине в форме шпионажа». То есть есть там Смерш – смерть шпионам.
На самом деле это одно и то же. И по-французски я использую слово «espion» (то есть шпион) и объясняю, что это вся незаконная штука, и объясняю, почему, кстати, вообще надо бы ее запретить. Все, кстати, занимаются, во-первых, словоблудием, во-вторых, незаконной деятельностью и все нехорошие, в том числе наши замечательные западные страны, которые считают себя демократией.
Но я себе могу это позволить. То есть я критикую Путина и одновременно по этому вопросу я критикую демократии западные и говорю, что они недостаточно демократичны, потому что если быть последовательным, то надо бороться со всеми формами шпионажа, тем более что они не имеют никакого значения в сборе информации.
При нынешней ситуации с теми связями, которые у нас есть через интернет, и личными связями, которые таким образом открылись, когда весь мир связан и у каждого человека есть смартфон, и каждый человек может по этому смартфону немедленно организовать свой видеоканал, рассказать, что где происходит и так далее, все эти шпионские службы не имеют никакого значения, это просто кормушки, это синекуры для детей или просто для людей, которые хотят играть в какой-то там комплотизм и в какие-то теории заговоров.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: А сейчас вы оглядываетесь назад, вы не жалеете, что вы были шпионом?
С. ЖИРНОВ: Нет, я не жалею. Вообще ни о чем не жалею. Знаете почему? Потому что человек не может стать тем, что он есть сейчас, если он не проживет то, что он прожил. То есть вот мой взгляд философский и даже жесткий взгляд на спецслужбы именно только потому, что я через них прошел. Причем в них состоялся, у меня удачная карьера, я дошел до значимых вещей, поэтому я себе могу позволить.
Потому что если бы я был неудачником, тогда мне бы говорили: «Вот ты сводишь просто счеты, потому что неудачник». А мне никто не может сказать, за исключением полных идиотов, что я неудачник. Наоборот, у меня три диплома самых престижных школ российских, то есть МГИМО, Академии внешней разведки и Национальной школы администрации во Франции при премьер-министре Франции, из которой выросло четыре президента, в том числе Макрон и Олланд из последних.
Никто не может сказать, что у меня не состоялась моя карьера и жизнь. И вот мои книжки, которые во Франции. В прошлом году я продал 100 тысяч экземпляров моих книжек во Франции. Во Франции считается, что если вы продали 3 тысячи – это уже вы состоялись как писатель. Если 5 тысяч – это уже успех литературный. Я продал 100 тысяч.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Круто, круто, что я могу сказать…
С. ЖИРНОВ: Но мне помог литературный агент. Моего литературного агента зовут Владимир Владимирович Путин.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: О, господи! Какой ужас! Не дай бог никому.
С. ЖИРНОВ: Да. В этом смысле это ужасно, конечно, да. Покупали бы. Понятно было, что ими интересовались, потому что шпионаж, Советский Союз. Интерес к этому есть. Но без войны Путина против Украины я бы столько, конечно, не получил бы интереса.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Да, это, наверное, немного горько осознавать.
С. ЖИРНОВ: Да, это горько осознавать. Это, в общем, горько осознавать. И по этому поводу я как бы пытаюсь искупить свою вину за это тем активным выступлением, в том числе на украинских каналах, для того чтобы показать, что россияне бывают тоже нормальными и что в России не только Дугины и не только Малофеевы, не только Гиркины (Стрелковы), но еще и есть люди вроде нас.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Только мы не в России, к сожалению.
С. ЖИРНОВ: Да, только мы не в России. Но мы душой-то все равно в России, потому что мы все равно рассуждаем на эти темы, мы обсуждаем темы истории нашей страны, жизни нашей страны, будущего нашей страны. В этом смысле, конечно, все это остается.
Вы знаете, я вывел такую страшную формулу, что слово «патриот» в 99% случаев синоним «фашизма». Когда люди чаще всего говорят «патриот» – это чаще всего имеется в виду фашизм. Только 1% – это люди, которые просто любят свою страну.
Т. ФЕЛЬГЕНГАУЭР: Я надеюсь, что мы в этом 1%. Спасибо, что досмотрели до конца. Надеюсь, вам было интересно, вы узнали что-то новое, неожиданное, удивительное. Обязательно напишите в комментариях, что произвело на вас наибольшее впечатление. Так что встретимся где-то здесь в комментариях. Лайк, подписка. И буду благодарна, если подпишетесь на мой канал тоже. Пока!